— Тебя можно поздравить, — сказал Кузьмин, довольно сноровисто расправляясь с тарелкой жидкого рисового супа. Сорока — он терзал вилкой и ножом кусок жесткого вареного мяса — чуть приподнял голову над тарелкой, давая понять, что слушает.
— Вытурил все-таки из цеха обоих деляг! — улыбнулся Кузьмин. — Мастера Теребилова будем слушать на партбюро. Все происходило на его глазах… — Он изучающе посмотрел на Сороку: — Как ты думаешь, знал мастер про их делишки?
— Многие в цехе знали, да помалкивали, — уклончиво ответил Сорока. Почему Теребилов молчал, ясно: ему Длинный Боб и его дружки разбитую машину отремонтировали. Бегает как новенькая. И потом Садовский как-то мимоходом обронил, что, мол, они с мастером здорово «погудели». А раз мастер их покрывает, то и остальные в цехе помалкивали, тем более Боб не раз угощал ребят, об этом слесари сами рассказывали.
— Теребилов их и раньше частенько выручал из беды, — задумчиво продолжал Кузьмин. — Такой уж он человек: по нему, лишь бы все было тихо, без скандала…
Это верно, Теребилов боялся лишнего шума. Стоило возмутиться по какому-либо поводу автолюбителю, мастер вперевалку, как утка, спешил к нему и начинал руками разводить: мол, случилась ошибочка, сейчас все исправим. Подзывал слесаря и поручал ему немедленно все сделать для клиента. И в таких случаях на его круглом с тремя подбородками лице появлялась улыбка, а движения становились суетливыми. Только скандалили редко, предпочитали разрешить все конфликты мирным способом: чаще всего при помощи все того же рубля…
— Я одного не понимаю, — задумчиво проговорил Сорока. — Зачем они воровали?
— Как зачем? — удивился Кузьмин. — Делали большую деньгу!
— А зачем она им? Эта большая деньга?
Кузьмин повнимательнее взглянул на него, помолчал, потом улыбнулся:
— Не переживай, Сорокин. Этих уже вряд ли исправишь: кто пристрастился к легкому рублю, того трудно отучить… О чем они обычно толковали после выходных в понедельник? О пьянке да о девочках. Или у кого транзистор или магнитофон круче!
— Об этом и другие говорят.
— Говорят, но не воруют. Значит, гульба и приобретательство для них не самое главное. Кстати, как Лунев? Томин хотел и его уволить, да, говорят, ты вступился?
— Лунев парень неплохой, — сказал Сорока. — Заморочили ему молодцы голову, а порвать с ними силенок не хватало. Слесарь он отличный.
— Вот и перевоспитай, — заметил Кузьмин. — Только это, Сорокин, не так-то просто… У Мишки тоже на дурной рубль нюх, как у гончей!
— Сбился он со следа, — улыбнулся Сорока. — В своре он может и укусить, а в одиночку — смирный: не лает и зубы не показывает…
— Вожачков не стало, — согласился Кузьмин. — Это хорошо… Я только что был у Томина. К празднику будем вручать вымпел победителя в соцсоревновании и почетные грамоты.
— За что же?
— За лучшие производственные показатели по станции технического обслуживания. — Он удивленно посмотрел на Сороку. — Ты что, не знал, что ваш цех впереди? Будет вам и премия.
— Не поймай мы на воровстве за руку Садовского и Гайдышева — и им бы вручили грамоты? — спросил Сорока. — И дали бы премию?
— Ну и характер у тебя! — покачал головой Кузьмин. — Как только тебя, Сорокин, твоя девушка терпит?
Сорока помрачнел и снова уткнулся в тарелку. На Кузьмина он не смотрел.
— Попал в точку? — не отставал тот. — Конфликт?
— Этот Садовский, наверное, и на том свете будет мне пакостить… — вздохнул Сорока.
— А что, он тебе дорогу перебежал?
— Награждайте, — сказал Сорока. — За трудовые показатели… Только это неправильно. Садовский и Гайдышев тоже перевыполняли нормы. Не потому, что у них высокая трудовая сознательность, а просто им деньги нужно было делать, а для чего они им нужны — ты мне, спасибо, объяснил.
— Из-за двух мерзавцев не должны страдать другие.
— Другие тоже виноваты: они знали, чем занимаются дружки, и молчали.
— Не будешь же ты утверждать, что в цехе все бесчестные, кроме тебя?
— Равнодушие — тоже не меньшее зло. Кстати, это самое равнодушие и порождает зло.
— Послушай, Сорокин, сколько тебе лет? — помолчав, поинтересовался Кузьмин.
— Много, — пробурчал тот, отодвигая тарелку с недоеденным вторым. Он уставился на мутный яблочный компот, но не вдохновился и тоже отодвинул в сторону граненый стакан с прилипшей к нему желтой яблочной долькой… Иногда я сам себе кажусь старым глупым ослом…
— Таким людям, как ты, на свете нелегко.
— А таким, как ты? — взглянул на него Сорока, не скрывая насмешки.
— Мне тоже хочется, чтобы все люди были добрыми, честными, справедливыми, — серьезно сказал Кузьмин.
— Хотеть — мало, — заметил Сорока.
— Человек — это не автомобиль, который можно поставить в бокс отрегулировать, заменить неисправную деталь…
— Человек — это звучит гордо… — сказал Сорока. И непонятно было, шутит он или серьезно.
— Подавай заявление в партию, а? — сказал Кузьмин. — Я тебе дам рекомендацию.
— В партию? — ошарашенно переспросил Сорока. Серые глаза его расширились, он вглядывался в лицо Кузьмина, будто сомневался, что тот сказал всерьез.
— Подумай, Сорокин, — поднялся из-за стола Кузьмин. — И еще одно: в пятницу у нас открытое партийное собрание… Будет разговор и о случае в вашем цехе. Обязательно приходи.
Кузьмин ушел, а Сорока неподвижно сидел на расшатанном стуле и смотрел на застекленный буфет, заставленный стаканами с яблочным компотом. Стаканов было много, не сосчитать. Он даже вздрогнул, услышав над собой знакомый раскатистый голос Васи Билибина:
— Он тут прохлаждается, а звезда экрана разыскивает его по всей станции! Послушай, Сорокин, попроси у нее для меня автограф, а?..
— Куда мы пойдем? — спросила Алена, когда, они вместе с толпой выплеснулись на улицу со станции метро.
— Куда хочешь, — ответил он.
— Это на тебя не похоже, — засмеялась она. — Обычно ты командуешь.
— Даже тобой? — усомнился он.
— И зря, — заметила Алена. — Мной как раз и нужно командовать.
— Пусть кто-нибудь другой командует, — не подумав, брякнул он.
Алена скосила на него блестящие карие глаза, вид у нее сразу стал задиристый.
— Это интересно… Никак ревнуешь?
— А что, есть к кому? — быстро взглянул на нее Сорока и тут же отвел глаза. Что-что, а врать он совсем не умел.
Алена поправила на плече замшевую сумку на длинном широком ремне, рассеянно скользнула взглядом по переполненному автобусу, круто выворачивающему с улицы Салтыкова-Щедрина на проспект Чернышевского. В задних дверях была зажата продуктовая сетка с гроздьями желто-зеленых бананов.
— В «Луче» идет какая-то музыкальная кинокомедия, — сказала Алена. Забыла название.
— Может быть, где-нибудь идет трагедия… или драма? — не очень-то удачно сострил Сорока. Уж он-то знал, что Алена такие вещи не прощает.
И тут же получил сполна.
— Это для тебя слишком сложно, — заявила она. — Уж тогда лучше сходим на боевик? Или вестерн? Где беспрерывно стреляют и бьют друг друга по физиономии?
— Ладно, пойдем на кинокомедию, — сдался Сорока.
Однако очередной сеанс начинался через сорок минут и шла не комедия, а старая кинолента «Спорт, спорт, спорт…».
— Это тебе понравится, — невинно заметила Алена.
— Хороший фильм, — невозмутимо отозвался Сорока.
Немного не доходя улицы Жуковского был пустынный маленький сквер с двумя-тремя садовыми скамьями. Несколько могучих лип и кленов, с трех сторон зажатых оштукатуренными кирпичными стенами, взметнулись до самых крыш. Черная, пропитанная копотью грубая кора, вся в глубоких морщинах; узловатые мозолистые корни вспучили коричневую землю, кое-где поросшую редкой бледной травой. На ухоженной ромбовидной клумбе еще тянулись к тусклому осеннему солнцу несколько белых полуосыпавшихся цветков.
Они сели на зеленую скамейку, истерзанную ножами. Тут были имена девушек, несколько сердец, пронзенных стрелами, и даже название города Сызрань. Кто-то не поленился, с Волги приехав в Ленинград, отыскать этот маленький сквер и напомнить людям, что есть на белом свете город Сызрань, в котором проживает парень по имени Петя.
