И в том, и в другом случае последствие оказалось единственным и неотвратимым – скука.
Так оно и произошло. На этом жёлтом диване я впервые в жизни начала скучать.
С одной стороны, я должна бы радоваться. Ведь я впервые совершила нечто чрезвычайно драматическое и переломное, что стоило запомнить и датировать. Но с другой стороны, я чувствовала себя настолько отвратительно, что охотно согласилась бы снова, как в младенчестве, не иметь памяти.
И это при том что, когда я говорю «скука», то не имею в виду праздность – многие нередко путают эти два понятия – и даже не предрасположение или какое-то состояние, с которым должны мириться здоровые люди, как утверждают некоторые психиатры.
Я имею в виду настоящую скуку, без всяких нюансов. Ту, что проявляется только в одной форме. Смертельной. Но при этом не в смысле окончательной смерти, торжественной и очищающей, должной, последней, а смертельной для того, кто продолжает жить.
Мой едва родившийся разум, не успев натренироваться, оказался парализованным, а значит, мёртвым внутри чего-то, что снаружи продолжало жить.
В то время я не умела писать и тем более читать, поэтому не могла найти утешение в истории Дино.[5]
Я не знала, что страдаю точно так же, как он.
Из-за скудности окружающей меня действительности. В том смысле, если использовать его метафору, что она действовала на меня подобно слишком короткому одеялу зимней ночью: человек тянет его на ноги, и замерзает спина, подтягивает к плечам, мёрзнут ноги. Поэтому ему никак не удаётся поспать спокойно.
Моравиа говорил, что Бог, устав от скуки, создал землю, небо, воду, животных, растения, Адама и Еву; эти двое, тоже соскучившись в раю, съели запретный плод. Тогда они наскучили Богу, и он изгнал их из Эдема; Каин, которому наскучил Авель, убил его; Бог, которому опять надоели люди, разрушил мир, наслав Всемирный потоп; но и это, в свою очередь, настолько наскучило ему, что он решил вернуть прекрасные времена. И так далее – египетские царства, вавилоняне, персы, греки, римляне, которые родились от скуки и от скуки погибли. Скука язычества породила христианство; скука католицизма породила протестантизм; скука Европы привела к открытию Америки; скука феодализма вызвала Французскую революцию; скука капитализма спровоцировала русскую революцию.
Не знаю, какую чертовщину спровоцировала бы моя скука, продлись она ещё хотя бы один день. Если учесть, что после того, как, рухнув на диван в жёлтой гостиной, я не вставала с него до самого конца сентября, вполне можно предположить, что последствия моей скуки могли бы по масш табам не уступить скуке Бога.
Однако неожиданно, ни с того ни с сего, без всякого предупреждения и в последний момент, как всегда в нашем доме, однажды воскресным вечером папа и мама вручили мне красный портфельчик из блестящего пластика и сказали, что утром я пойду в школу.
1 октября[6] 1976 года ровно в восемь часов утра я вышла из калитки в белом передничке, похожем на Мариин.
Дорога за оградой уходила и вправо, и влево. Это оказалось для меня неожиданностью.
Мария посадила меня в точно такую же машину, как у бабушки, только белую, а не фиолетовую, и включила двигатель. И мы поехали с грохотом и дребезжанием.
Дорога от дома до школы оказалась довольно длинной, минут тридцать туда и почти вдвое дольше обратно из-за дневных пробок. Мне же она казалась нескончаемой, изнурительной, хотя в то первое утро я даже не заметила, как мы доехали.
С невероятным изумлением смотрела я из окна на великое множество машин и сидящих в них людей, чего раньше ещё никогда не видела.
А у светофоров так ещё лучше. Люди, останавливавшиеся рядом с нами, чем только не занимались. Какая-то женщина облизала зубы и потёрла их указательным пальцем, глядя в зеркало заднего обзора; мальчик, чуть постарше Либеро и Фурио, повернул что-то и стал без конца кивать головой и ритмично стучать рукой по рулю; какой-то мужчина, положив на руль чёрную кожаную сумку, залез в неё с головой, принялся вытаскивать из неё бумаги и, быстро просматривая, швырять за спину. А другие люди ничего не делали, просто смотрели, как и я, на соседние машины.
Я никогда прежде не видела столько народу и ещё долго продолжала бы радостно махать всем рукой, если бы Мария не велела мне немедленно прекратить.
Виадук на скоростной дороге был увешан рекламными щитами с разными фотографиями и рисунками. Самый большой из них изображал круглое оранжевое печенье с широкой, как у королевы красоты, перевязью, на которой было что-то написано.
Я смотрела на него, когда проезжали мимо, а потом, обернувшись, рассматривала и в заднее окно, пока оно не сделалось совсем маленьким – величиной с настоящее – и наконец исчезло.
– А что там было написано? – спросила я Марию.
Костяшки на руках Марии, держащих руль, почему-то побелели.
– Где?
– На огромном печенье.
– На каком огромном печенье?
– На круглом и оранжевом.
– Я не видела его.
– Как не видела?
– Не видела.
– Но оно было очень большое.
– Я не видела его.
Когда Мария так упиралась, настаивать было бесполезно. Лучше сменить разговор.
– Эта «Чинкуеченто» тоже бабушкина?
– Нет. Точно такая же, как бабушкина, только моя. Разве ты не заметила, что она белого цвета?
Логика у Марии была простая и безупречная.
– Во всяком случае, она подарила мне её.
– На твой день рождения?
– Нет. Просто так подарила.
– Как, просто так?
– Леда, бога ради, перестань изводить меня своими вопросами.
В это утро Мария казалась довольно раздражённой, но всё же сжалилась над моим печальным и долгим молчанием. Если не брать её за горло, она в конце концов подаст тебе руку.
– Бабушка подарила. Чтобы я ездила за покупками. И твоей матери и твоему отцу тоже подарила по машине. У каждого своя, всем хорошо.
– А какого…
– Зелёную твоему отцу, и чёрную – твоей матери.
– И где…
– В гараже, Леда, в гараже! А теперь, может, прекратишь наконец свои вопросы? Любопытство – что женщина… – Мария не смотрела на меня, она смотрела на дорогу.
Домов за окошком становилось всё больше, они делались всё выше и всё теснее прижимались друг к другу. Дорога, в свою очередь, не имея другой возможности, сужалась и юлила, стараясь хоть как-то протиснуться между ними.
– Приехали, – затормозила Мария.
И я обнаружила, что страх может даже доставить большое удовольствие.
Я была просто счастлива, что пойду в школу, хотя с ужасом думала о том, что же это такое.
– А какая она, школа? – спросила я у Марии.
– Сейчас увидишь.
Мария вышла из машины, и я последовала её примеру.
И оказалась перед высоким, длинным и белоснежным, как гипсовые слепки в мастерской моего отца, зданием. Посередине его разделяла огромная арка, похожая на распахнутый рот кита из «Пиноккио». И там роились мириады человеческих существ чуть повыше или чуть пониже меня ростом.
Это были первые подобные мне существа, каких я видела в жизни. И я смотрела на них одновременно с любопытством и гневом, точно так же, как Ватт на собак, проходивших мимо ограды нашего парка. Я не одна в этом мире, но и не единственная.
Мария почувствовала, видимо, что пора взять меня за руку. И как всегда, слишком больно сжала мою ладонь, но сейчас это только обрадовало меня, настолько, что я едва не расплакалась.
Я подняла голову и молча посмотрела на неё.
«Ты же не отпустишь меня туда, ничего не сказав, верно?» – подумала я про себя.
Мария взмахнула своими белёсыми ресницами и, дёрнув за руку, повернула меня к себе. Мама, когда хотела что-нибудь сказать, тоже ставила меня перед собой и нагибалась. Мария, однако, в отличие от неё, не наклонялась, а приседала и оказывалась лицом к лицу со мной.
– В портфельчике лежит завтрак. Когда прозвонит звонок на перемену, разверни и поешь.