У меня не было никакого плана. Я совершенно не представляла, что стану делать дальше.

Не зная, как быть, но понимая только, что не в силах ждать больше ни секунды, я, не слишком раздумывая, сделала то единственное, что, благодаря Ватту, доброй душе, умела делать очень хорошо.

Я понеслась со всех ног.

Пулей.

Мария заорала своё: «Да куда же ты?», – но я уже была на середине центрального коридора.

– Посмотреть, свила ли малиновка гнездо, – крикнула я ей в ответ, оставив позади бабушку, которая, нисколько не смущаясь, раздавала автографы.

Я с разбегу влетела в рубиновые шторы, которые выпустили меня в фойе, и после немыслимого бега с препятствиями среди публики выскочила на улицу. Свернула за угол театра в переулок со старой парковкой, к выходу для артистов, которые в отличие от моей бабушки не умели повелевать толпой, после спектакля не снимали грим и не задерживались в гримёрной надолго, а ровно настолько, сколько нужно, чтобы взять рюкзак и уйти.

Я помчалась так стремительно, что все вопросы, на какие должна была ответить прежде, чем пуститься бежать, промелькнули мимо, словно фонари за окном поезда. И когда где-то у меня за спиной исчез последний, во мне вдруг возник, подобно белоснежному весеннему цветку сакуры, и зазвучал трепещущий от любви голос маленькой гейши.

Когда я оказалась на старой парковке, у пожарной лестницы громко лязгнула дверь служебного входа, и я остановилась как вкопанная.

Иголка соскочила с пластинки и упала рядом.

Меня мгновенно окутала тишина.

С парковки навстречу мне шёл Марио, слегка ссутулившийся, опустив голову, с рюкзаком на плече.

«Если он не поднимет голову и не увидит меня, пока сосчитаю до трёх, убегу», – подумала я прежде, чем успела запретить себе это.

А что я обманывала себя, убеждаться не пришлось, потому что не досчитала до трёх, как Марио поднял голову и посмотрел на меня.

Все фонари на старой парковке были испорчены. Только один в центре освещал большую круглую лужу.

Там мы встретились с Марио.

И впервые увидели друг друга.

Теперь, когда не стало пропасти, отделявшей первый ряд партера от сцены, его лицо предстало передо мной со всей отчётливостью.

Тонкий нос, чуть свёрнутый влево, нижняя губа пухлая и немного оттопыренная, верхняя – длинная и тонкая, на подбородке еле заметная продольная вмятина, заострённые уши, лоб и щёки в морщинах, серая кожа, неровные, как у бродячей собаки, зубы. И в сощуренных голубых глазах какой-то немыслимый свет, как у человека, бросающегося со скалы.

Всё в нём сходилось великолепно. Марио мог быть только таким и никаким другим. Но главное – никто не мог быть лучшим Марио, чем он.

Чудеснее вообразить себе Марио не смогла бы даже я сама.

В последнее лето, когда бабушка повезла нас с Ноэми в кругосветное путешествие, мы иногда проводили целый день в каком-нибудь музее.

Чтобы не умереть от скуки при моём равнодушии к изобразительному искусству, я придумала себе игру: «Найдимарио».

Она заключалась в том, чтобы найти Марио во всех произведениях, перед которым надлежало постоять хоть немного. И каждый раз, находя его, я зарабатывала очко. А когда не находила, очко доставалось Ноэми, которая просто придавала человеческий облик какому-нибудь воображаемому противнику, даже отдалённо не понимая зачем.

Полнейшее равнодушие ко всему на свете делало её во время каникул очень удобным соперником: она лишь тупо, безучастно, а значит, и без всякого желания победить подсчитывала свои очки. Этот последний момент не следует недооценивать, учитывая, что она проигрывала всегда.

И в самом деле, не знаю, специально ли бабушка водила меня посмотреть произведения, в которых всегда оказывался Марио, но факт тот, что я неизменно обнаруживала его повсюду.

Иннокентий Х в эскизе Фрэнсиса Бекона по мотивам портрета Веласкеса, святой Фома в Неверии святого Фомы Караваджо, центральная фигура в Джаз-банде Дюбюффе, святой Павел Отшельник в одноимённой картине Риберы, фигура справа в Избиении камнями святого Стефано Эльсгеймера, Христос в Современной миграции духа Ороско, святой Михаил Архангел в Богоматери с младенцем и святыми Перуджино, человек с лицом цвета сепии и в чёрной шляпе на заднем плане в Интриге Энсора, святой Франциск Ассизский в одноимённой картине Зурбарана, прямая вертикальная линия внизу справа в Гнили в Спитцформе Кандинского, чёрный шарик в Южном саду Клее, красный – в Композиции Мондриана, жёлтый – в Глазах в жару Поллока, стакан с абсентом в Женщине, пьющей абсент Пикассо и, само собой разумеется, червовый туз в Натюрморте с игральными картами Брака.

Мне так нравилась эта игра, что бабушке приходилось порой буквально за руку уводить меня дальше. Особенно, должна признаться, когда, играя в «Найдимарио», я обнаруживала ещё и себя. Вместе с ним. Как Геро и Леандр в одноимённой картине Этти, он и она в Прогулке Шагала, Мария Магдалина и Иисус в Распятии Грюневальда, Персей и Андромеда в Освобождении Андромеды Пьеро ди Козимо, Аполлон и Дафна в одноимённой картине Поллайоло.

Если бы Ноэми поняла, в какую игру мы играем, то сказала бы, что я лукавлю. Конечно, по её внеземной логике немыслимо, чтобы кто-то имел всевозможные обличья – человеческие, геометрические, минеральные, хроматические, арифметические, животные, растительные и божественные, какие я приписывала Марио.

Но я не лукавила.

Теперь, когда он стоял передо мной, я могла поклясться в этом.

Марио являл собой всё, что я воображала себе как Марио.

Гора Фудзи в Горе Фудзи прекрасным днём, когда дует бриз Хокусаи в первую очередь.

Столько оказалось сразу всего, что нужно было увидеть, что я могла бы стоять и любоваться им, не открывая рта, до скончания века. А если учесть к тому же, что мы не разговаривали с ним уже почти два года и никогда в жизни не виделись, то мне даже в голову не пришло тратить время на разговоры.

Если бы кто-то проходил в этот момент рядом со мной, он ничего не заметил бы.

Но если бы заглянул в меня, то ослеп бы.

Тишина, стоявшая оттого, что я ничего не говорила, была такой, какая бывает, когда человек входит в Сент-Шапель.[27]

Красочная тишина.

Тишина священных шестисот квадратных метров витражей, залитых солнечным светом.

Марио тоже смотрел на меня молча.

Но я не задавалась тогда вопросом, что это за молчание.

Я ещё была насекомым.

Я ничего не спросила.

Просто, привстав на цыпочки, закрыла глаза.

Только необыкновенный поцелуй мог дать мне Марио.

Неземной.

Нежный.

Невесомый.

Бесподобный.

Чистейший.

Сказочный.

Марио поцеловал меня именно так.

В ту ночь я не сомкнула глаз.

На другой день не прикоснулась к еде. Не стала состязаться с синьором Паоло и получила ужасный неуд по грамматике у месье Юбера.

Следующие ночь и день я провела так же.

Всё повторилось ещё одной ночью и одним днём.

Целую неделю, если не считать различия дисциплин, по которым я получала жуткие неуды, все дни проходили одинаково.

Самые прекрасные дни в моей жизни.

Неукротимые, сияющие, неохватные. Ни в какое сравнение не идущие с тысячью четырьмястами семьюдесятью тремя сериями принцессы Хико.

Сутки за сутками билось моё сердце в бешеном ритме, колотилось в огненном вихре, ибо я вновь и вновь переживала поцелуй с Марио, украшая его всеми способами, обряжая разными рюшами, кружевами и кринолинами, достойными Мулен Руж, строя вокруг него самые невероятные и чудесные сюжеты. Вставляя всюду, куда только вздумается. Драконы и колдуньи, сверкающие мечи, тёмные колодцы, харакири несчастных девочек, гигантские самураи на лошадях в сбруе, маленькие лиловые летающие феи, волшебные напитки, эликсиры, башни, тюрьмы, заколдованные горы и взбесившиеся океаны, чудовища-людоеды и творения тьмы.