Но мне некогда было любоваться её великолепным гневом. Ни за что на свете не хотела я упустить эти оглушительные аплодисменты. Я раскрыла занавес и не спеша, высоко подняв руки, вышла на середину сцены. И опустила голову в знак благодарности, стоя в золотистом свете рампы.

Сестра Стелла, однако, после первоначальной невольной реакции, выражавшей изумление и восторг, поскольку аплодисменты сестёр формально в конце концов были адресованы и ей, написавшей пьесу, притушила мой успех. Завершающим дирижёрским жестом она собрала аплодисменты в кулак, как делала, когда подавала церковному хору знак умолкнуть. Подошла ко мне и с коварной улыбкой отвела в сторону:

– Завтра после спектакля хочу поговорить с твоей мамой.

Вот тут-то и обрушился на меня весь мир.

Ввввврааааммммм!

Надо ли говорить, что в тот вечер температура у меня оказалась, как у лошади, то есть тридцать восемь.

Мама, которая в эту пору всё ещё оставалась на втором этаже, но уже начала выходить оттуда в ванную, услышала разговор Марии с доктором и впервые спустилась по лестнице.

Вошла ко мне в комнату, где я жила уже несколько месяцев, и приблизилась к кровати. Я не могла открыть глаза и не знала, что это мама. Но когда она мягко опустила свою ладонь на мою руку и робко погладила её, я уже не сомневалась. Так это делала только мама – незаметно для тебя. Поэтому, даже когда парацетамол начал действовать и я уже смогла открыть глаза, я не посмотрела на неё, а осталась лежать, не шелохнувшись, и даже уснула. А когда проснулась, мама открывала окна.

Она похудела и казалась русской больше, чем папа: бледная, с прозрачной кожей, выступающими скулами. Губы сделались совсем тонкими, и зубы поэтому выглядели чересчур крупными. Но она улыбалась.

Нужно ли пояснять, что на спектакль в конце учебного года я не пошла и что сестра Стелла позвонила, желая получить объяснения. Мы с мамой слышали, как Мария говорит по телефону, и сразу поняли с кем. Мария была так счастлива в этот день, что защитила бы и своего злейшего врага.

– А теперь выслушайте меня, матушка! Первое. У нас нет никакого кота. Ни рыжего, ни еврейского, ни мёртвого, могу вас заверить в этом. У нас есть собака. Живая и весёлая, коричневого окраса. Второе. Если вы не в состоянии понять, что у шестилетней девочки температура сорок, и у вас хватает смелости звонить и советовать нам, как следует наказать её, то имейте в виду, что в будущем году вам придётся обойтись без взноса за обучение синьорины Ротко! Третье. Вам следовало бы, матушка, получше выбирать выражения. Кто владеет своей речью, владеет собственной душой.

Щёлк.

Я второй раз увидела, как улыбается мама.

Мне удалось продержаться с высокой температурой целую неделю. За это время, заботясь обо мне, мама сама стала чувствовать себя лучше.

На другой день после моего выздоровления мы отправились на море. На деньги, полученные от продажи парижской квартиры, бабушка купила виллу на берегу, примерно в двух часах езды от нашего дома.

Врач сказал, что для меня это станет поистине панацеей. И уж, конечно, не повредит маме.

Отправились на трёх машинах «Чинкуеченто». Мы с мамой в чёрной, бабушка в фиолетовой, отец в зелёной. Наверное, это забавно выглядело со стороны – три разноцветные машины одной марки следуют друг за другом. А ещё лучше получилось бы, если бы с нами поехали Либеро и Фурио.

Только пусть сразу же будет ясно: «лучше» лишь потому, что бабушка недавно подарила им жёлтую «Чинкуеченто».

Мои родственные отношения с братьями отличались редкостным отсутствием каких-либо эмоций.

Они – мои братья, как я – их сестра, и это всё. Меня нисколько не интересовало, какие они – такие или сякие, как нисколько не волновало, в какой кастрюле лежит варёная морковь, в синей или зелёной, или из чего сделаны кресла, мимо которых я проезжала на роликах, из ивовых прутьев или из соломы.

Точно с таким же безразличием, разумеется, относились ко мне и они.

Быть братьями и сёстрами – значит совершенно одинаково относиться друг к другу. То есть быть для твоего брата или сестры именно тем, что ты есть, не больше и не меньше. Тут невозможны никакие зависимые отношения, как, например, между детьми и родителями, тут всё строится на равных, как между двоюродными братьями и сёстрами, только связи эти не столь крепкие.

И всё же.

Согласно такому Абсолютному и Всемирному Закону, как Время, и такому Загадочному и Непостижимому, как Бог, наши родственные отношения с Либеро и Фурио ни в коей мере не обязывали нас ни к какому, пусть даже малейшему, проявлению чувств.

Поэтому в тот день, когда они получили от бабушки жёлтую «Чинкуеченто», я не поспешила выйти к ним из оранжереи, а они не притормозили у ворот и уехали навсегда, не обменявшись со мной ни единым словом. Точно так же, как мы никогда не разговаривали и до их отъезда.

Полоса приморских сосен, бежавших за окном вдоль дорожного ограждения, становилась всё ниже и шире, пока не превратилась в кустарник. Превосходно подстриженная изгородь тянулась теперь рядом с нами на уровне плеч и, казалось, отшлифована тонкой наждачной шкуркой. Я наконец смогла увидеть что-то ещё. Невозделанные поля. Землю. Длиннейшие, чередующиеся тёмные и светлые полосы. Смотришь на них, и в глазах рябит.

Мама, ведя машину, была целиком поглощена этим делом и потому молчала.

Монотонное движение по ровной, прямой автостраде высвобождало сознание. Всё казалось таким простым и ясным.

Поскольку дома у нас не было телевизора и жили мы не в приморском городе, то море я до сих пор видела только на рисунке в одном учебном пособии. На странице 103. Вертикальная фотография и подпись: «Море». Тёмное, вспученное, бьются о скалы волны, и брызги взлетают в небо над маяком. Очень красиво. Вполне достаточно посмотреть один раз. И в голову не придёт, что тут можно чем-то заняться.

А вот и нет – оказалось, совсем наоборот.

Море, которое я увидела, казалось, для того только и соз дано, чтобы искушать тебя. Сверкающее и прозрачное, оно двигалось из стороны в сторону с убаюкивающей медлительностью. Широкое, необыкновенно широкое. Намного больше в ширину, чем в длину, если смотреть невооружённым глазом. Нечто движущееся подобным образом и шуметь могло только так, как шумело.

Невозможно было не окунуться в него.

Пока мама укрепляла зонт в песке, я бросилась к морю и вошла в воду. А когда вынырнула из неё, то поняла, что это и есть моя природная среда обитания. Если бабушка в своей предыдущей жизни была Марией-Антуанеттой, то я, несомненно, рыбкой. А если уж говорить совсем точно, золотой.

Мама догнала меня в воде, взяла за руки и велела быстро двигать ногами.

В несколько дней я научилась лежать на воде, а к концу недели уже умела плавать.

Тот, кому пришло в голову напечатать вертикальный снимок моря, просто непорядочный человек.

Перед отъездом Мария сказала, что отправиться на каникулы означает вынуть вилку из розетки, но я, честно говоря, из этой электрической метафоры поняла только, что она не поедет с нами выключать эту вилку. Более того, судя по количеству вентиляторов, софитов и проводов, собранных за оранжереей, она немало ещё вставит вилок в розетки.

Будь всё только так, как она объяснила, я рисковала бы не понять, что же такое каникулы. Но получилось наоборот.

Когда, выйдя из машины, я вошла в дом, совершенно непохожий на наш, то словно попала в другое измерение.

Полнейшая новизна обстановки, которая сразу же чудесным и решительным образом изменила наши привычки, со всей очевидностью показала мне, что такое на самом деле каникулы: время, когда всё как будто остановилось, как в детской игре «Замри!». На каникулах тебя не арестует полиция, если пропустишь занятия, не провалят на экзамене, если не станешь каждый день выполнять домашние задания, и не проснёшься усталой, если поздно ляжешь спать накануне.