– Сироткина освобождают из-под стражи! – Киномеханик незамедлительно ретранслировал на улицу слова судьи.

Слова потонули в общем хоре недовольного улюканья, смешавшегося с редкими аплодисментами.

– Я еще не закончила. Учитывая то значение, которое придается процессу городской общественностью, да что там, общественностью, всем городом, – тут голос судьи почему-то сорвался на фальцет, – я хочу поступить не совсем в соответствии с судебной процедурой. То есть спросить присяжных – поддерживают ли они мое решение? При этом заранее предупреждаю, окончательное решение о том, освободить ли Сироткина из-под стражи, все равно оставлю за собой.

– Подождите! Подождите! Это неправильно! – буквально взъярился Бахтин, как молодой лев, в секунду оказавшийся на сцене между судьей и подзащитным. – Ваша честь, подобная «любезность», к которой вы выразили желание подключить и заседателей, защиту ни в коей мере не устраивает.

– Не понимаю. Чего вы еще хотите, уважаемый Борис Фиратович? Объяснитесь, – жестко потребовала судья.

– Охотно сделаю это, благо еще накануне, если помните, сказал, что мое заявление весьма полезно будет послушать всем. И суду вместе с присяжными и драгоценным прокурором Гришайло, и местным жителям было бы неплохо услышать, и уважаемой прессе. – Бахтин уже взял себя в руки и продолжил: – Дело в том, господа, что, усомнившись в материалах предварительного следствия, защита вела свое расследование некоторых обстоятельств дела. Причем сразу замечу, предвосхищая некоторые ожидания: мы ни в коей мере, прошу прощения за грубость, не залезали в кровать к этой влюбленной парочке, что весьма охотно делал весь город.

«Вот оно, – невольно подумала заинтригованная, как ребенок, Зуева. – Есть за что уважать, наверняка глубоко полезли в прошлое».

– ...В частности, нам удалось с абсолютной точностью выяснить личность потерпевшей, проходящей в протоколах следствия под именем Анастасии Уфимцевой, – донесся до судьи конец фразы. – Нами документально установлено, что фамилию Уфимцева потерпевшая получила лишь в детском доме города Уфы, куда в младенческом возрасте была переведена из города Пролетарска Ростовской области без соответствующих документов. Настоящая же ее фамилия Сальникова. Анастасия Сальникова, рожденная в феврале одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого, единственная дочь Светланы Юрьевны Сальниковой, женщины без определенных занятий, пропавшей без вести примерно в январе–марте девяностого года уже после того, как она определила свою дочь в детдом. Сведения об отце отсутствуют... Передаю суду материалы, подтверждающие сказанное, а также заключение экспертов ФСБ, идентифицирующее гражданку Сальникову по группе крови и антропологическим данным с ее покойной матерью.

Бахтин невозмутимо протянул папку с бумагами судебному приставу и тот передал их судье.

– И что вы этим хотите сказать? – решив не утруждать себя анализом, спросила Зуева.

– Лишь то, что Дмитрий и Настя не приходятся друг другу братом и сестрой, что снимает с этих молодых людей любые обвинения в инцесте, которые здесь звучали ранее.

В отличие от Бахтина, желающего принципиально смыть любую чушь с молодых, прокурора Гришайло ничуть не волновали тонкости с кровосмешением. В словах Бахтина он услышал то, от чего как-то сразу обмяк и безвольно растекся в своем прокурорском кресле.

Год рождения Уфимцевой, то есть Сальниковой, не важно, как ее называть, февраль 1989 года! Это ведь камня на камне не оставляет от предъявленного Сироткину обвинения!

– ...А вот, Дима, фото твоей действительно родной сестрички, которая умерла в том же детдоме Пролетарска в возрасте полутора лет. – Адвокат передал через пристава еще одно фото судье. – Экспертиза также установила по антропологическим признакам ваше прямое родство. Кстати, здесь в городе находится один из экспертов, полковник ФСБ в отставке, господин Мацкевич. Он может ответить на вопросы, если таковые у суда появятся. – Бахтин взял довольно длительную паузу и повернулся спиной к судье и ликовавшему Димке, чтобы глаза в глаза обратиться к Добровольскому. – Простите, Владимир Андреевич, но после радостной вести о том, что ваши подопечные не брат и сестра, что в сложившихся обстоятельствах давило на вас тяжким моральным грузом, вынужден донести до вас и тяжелую весть.

Отставной офицер невольно поднялся. Он уже давно был готов в своем позоре предстать перед залом, пройти сквозь шомпола линчующих его взглядов, упасть на колени перед детьми, чтобы не у Бога, а именно у них, у всех на виду вымаливать себе прощение. Но вместо этого адвокат просит прощения у него самого...

– Я знаю, Владимир Андреевич, вы почти наверняка были уверены, что Дима и Настя – родные ваши дети. Но, как видно, уверены, да не совсем. Поэтому и взяли над ними лишь опекунство. Сегодня я вынужден лишить вас надежды, можно сказать, дважды – они не ваша кровь. А та, кто, возможно, была вашей дочерью, скончалась, как я уже сказал, в возрасте полутора лет. Мне очень жаль. У защиты теперь нет вопросов к свидетелю Добровольскому. И одновременно ходатайствую перед судом, чтобы не зачитывать его личные записи, приобщенные ранее, как не имеющие фактов, относящихся к данному делу.

Судья чуть ли не проглотила язык: как не зачитывать? Ведь в них свидетель признается в том, что участвовал в авантюре с бедными детьми. Это же такой выигрыш для защиты, а Бахтин от него легко отказывается.

Прокурор мучительно думал о том же. Но в отличие от судьи его не волновало при этом, о чем подумают дети, горожане, коллеги по работе. Виталий Титович резонно просчитал, что продолжение линии Добровольского может – так или иначе – привести к заказчикам этого суда, тем самым заказчикам, кому он с упорной регулярностью звонил за инструкциями. Нет уж, лучше промолчать.

«Жаль, что нет здесь Багрянского», – поймал себя на мысли Духон, восхищенный изворотливостью адвоката, который безупречным маневром вывел этого несчастного, утонувшего в горе и в паутине, валдайского опекуна. Багрянский бы оценил по достоинству свою интригу. Чем не роман?

– Таким образом, – продолжил Бахтин, – считаю, что обвинение против моего подзащитного утрачивает силу. На основании этого защита требует оправдательного приговора.

Бахтин налил себе из графина воды и выпил. Он еще не сказал всего, что хотел сказать, но пока так и не решил, где поставить точку. Как поступить дальше? Опрокинуть весь этот мутный городишко еще одним зубодробительным сообщением о том, что все это издевательство над двумя молодыми людьми задумано лишь потому, что их земляк оказался наследником богатого русского рода? Что кому-то пришло в голову «распилить» чужой пирог, прикрываясь радением за государственные интересы.

– Поступайте, Борис Фиратович, как сочтете нужным, – сказал ему накануне Духон, когда они остались одни. – Господин Тьерри категорически против того, чтобы вспоминать о наследстве и всей грязи вокруг него. Я же не могу взять на себя моральную ответственность советовать что-либо в создавшейся ситуации. Никак не могу понять, если всё, что знаем мы, станет достоянием гласности, будет ли это полезным уроком хотя бы для одного человечка, не говоря уже об обществе? Решайте сами, если нельзя будет без этого обойтись.

«Духон не хочет, – понял Бахтин. – Может, потому, что дал обещание кому-то? А может, он действительно прав?»

– У меня все, ваша честь, – закончил адвокат и тяжело опустился на свое место.

– Спасибо. Теперь у меня имеются вопросы. Потерпевшая, – обратилась она к Насте, – вы хорошо уяснили суть того, что только что заявил защитник гражданина Сироткина? Мне важно в этом убедиться, прежде чем принять какое-либо решение.

Настя молчала. Слова судьи, речь Бахтина доносились до нее будто бы издалека. Кажется, он сказал, что Насти Уфимцевой не существует на свете. Значит, Настя Уфимцева умерла... Как умерла та малюсенькая сестричка Димки, которой было почти столько же, как сейчас их Оксанке. Какой ужас! Меня больше нет. Зато есть эта незнакомая женщина, Анастасия Сальникова, она из другого мира, она никогда не встречалась с Димой, она не знает, что такое любовь, и у маленькой Оксаны больше нет матери. Нет, это невозможно понять и переварить. Господи, за что такие мучения?! Пожалуйста, освободи меня от них. Спаси, Господи! Мне теперь легко и просто, потому что я никто, меня нет, и на душе спокойно и хорошо. Никто теперь не сможет издеваться надо мной, мучить меня, похотливо тискать противными, гадкими руками, потому что плоть моя отныне безымянна...