– Да сейчас уже все рассекречено! Нет таких данных! – горячится конопатый водолаз.

Не могу удержаться и влезаю:

– Знакомые архивисты рассказали – в Англии в очередной раз засекречены все данные по хозяйственной деятельности армии.

– Так это нормально! – откликается конопатый.

– Ну если не считать, что это данные по армии в Крымской войне. Тысяча восемьсот пятьдесят четвертый – тысяча восемьсот пятьдесят пятый годы, соответственно, – выкладываю ему убойный козырь.

– Серьезно? – очень удивляется он.

– Отвечаю!

– Да что там секретить-то? – еще больше удивляется водолаз.

– Ну а чего секретного в миссии Гесса?[3]

– Гесс был сумасшедший!

– Ага. Совершенно. Потому все засекретили и хрен рассекретят. Это ж токо у нас злые архивисты с собаками, за рубежом-то все нараспашку… – ехидничаю в ответ.

Ну все! Спор покатился как лавина с горы.

Подзываю братца.

Вылив еще масла в огонек, он подходит к нам.

– Откуда у тебя трубка-то?

– Подарили хорошие люди. И мешок отличного табака.

– Как говорила наша бабушка: «Надолго псу красное яйцо!» Ты ж ее сломаешь, у тебя же трубки живут месяц.

(Любая техника, да и вообще вещи в руках братца гибнут быстро и бесславно, причем он вроде и не прикладывает к этому особых усилий – само ломается. Вот трубки он несколько раз себе заводил, ан и они долго не служили, хотя вроде б и не техника.)

– Ага. Мне подарили два десятка. Когда кончатся, обещали еще подбросить.

– Понимают толк. Ну а за что? – хмыкаю я.

– За безукоризненную помощь следствию, – не моргнув глазом парирует братец.

– Ясно. С чего ты про танки-то завел волынку?

– Вижу, людям скучно, грустно и даже, не побоюсь этого слова, тошно. Надо было поднять настроение хорошей сварой. И о чем прикажешь спорить? При наличии всего этого паскудства вокруг о сиськах и девках говорить кощунственно, про зомби – глупо, про футбол – так это для мазохистов-извращенцев… Остаются танки. Любят мужики обсуждать большие и тяжелые игрушки. Но в тех же джипах понимают немногие, а в танках – ну просто все… Вона как разогрелись-то! – с удовлетворением мастера, любующегося на отлично сделанную работу, отмечает братец.

Развозит еще пуще. Но если прикемарить – потом долго в себя не придешь. Потому как усталость тяжелая. Давящая. Это когда на машине катишь и дрема нападает, то вполне двадцати минут вздремнуть хватит. Зато когда все тело устало, а не только мозг, тут минутами не обойдешься. Меньше четырех часов спать без толку, только хуже будет. К тому же время гадкое: если на нас кто нападет, то скорее всего сейчас.

На воздухе становится и впрямь легче.

Начинаем обход и тут же сталкиваемся с нашими – пара саперов задерживают смутно знакомых мужиков. Двое тащат третьего, и в этом волочащемся я с мерзкой радостью узнаю «мужа рожающей женщины».

– Во, узнаете – этот? – спрашивает один из таскателей.

– Этот сукота! Он самый.

Несколько удивляюсь, потому как двое (а это патрульные, бывшие у кухни раньше) бодро поворачиваются на сто восемьдесят градусов и маршируют прочь от нас. Пока я думаю, что это они собрались делать, и мне даже приходят в голову дурацкие заумные мысли о камере предварительного заключения, трибунале и прочем воздействии Фемиды на того, кто меня хлестал железякой по каске, один патрульный прислоняет задержанного к стенке здания, быстро отскакивает в сторону, а второй какой-то брезгливой короткой очередью перечеркивает моего обидчика.

Расстрелянный сползает по стенке – там как раз лежат двое упокоенных нами раньше зомби.

Коренастый закидывает автомат на плечо и подходит к нам.

– Яке жахлыве самогубство[4]… – Ехидно это в его устах прозвучало. Он протягивает мне мою сумку. Надо же, вернулась.

– Спасибо.

– Тю, та нима за що!

Залезаю глянуть. Медикаментов поубавилось, да и в коробочке с ампулами четырех не хватает. Вопросительно гляжу на коренастого. Тот уже без шуточек отвечает по-русски, но с очень внятным южным акцентом:

– Эта хнида сумку вывернула на землю перед тем, как вмазаться. Кохда собирали, что особо попачкалось, класть в суму обратно не стали. Себе тож немнохо взяли, ну так – из пачканохо же. И по ампуле тоже. Но мы ж не бесплатно.

Парень уже без всякого юмора кивает в сторону напарника, поджидающего, когда убитый обратится и начнет вставать.

– И зачем вам ампулы? – туплю я. Вроде они-то на наркоманов никак не похожи.

– Спокойнее, кохда есть. Хоть и по одной на нос, – доходчиво объясняет патрульный.

– Воевали? – до меня наконец доходит, что им ампулы нужны ровно для того же, что и мне, а именно – обезболить при ранении.

– Было дело, – коротко отвечает патруль.

– Чечня? – неожиданно спрашивает тот сапер, который седоватый.

– Ни. Я за мусульман воевать не буду, – серьезно говорит коренастый патрульный.

Бахает выстрел. Что характерно, никто и не почесался – ни на очередь, ни сейчас.

Второй патрульный подходит к нам, с ходу просекает обстановку и начинает тянуть напарника в сторону, приговаривая, что пора вернуться к кухне, которую они ради ликаря покинули.

– Что скажешь, Крокодил? – спрашивает напарник седоватого.

– По мне, так и их грохнуть надо б. Или проверить.

– Думаешь, из УНСО мальчики?

– Не удивлюсь. Но хоть с принципами…

– А кроме Чечни украинцы где еще воевали?

– Везде. И в Карабахе, и в Абхазии. Причем с обеих сторон… Ладно, живы будем – приглядим. Вы, к слову, того мордатого не обыскали? – поворачивается ко мне сапер.

– Которого? – не понимаю я.

– Да вон у стеночки лежит. Безрукий который. – Сапер показывает на упокоенного, бывшего при жизни охранником в этом самом лагере. Ручонку-то ему снесло из крупнокалиберного, потому и некомплектный зомбак получился.

– Нет. А надо?

Сапер по кличке Крокодил пренебрежительно фыркает носом и идет не торопясь к мертвецам у стенки.

– А что его Крокодилом зовут? Может, по именам познакомимся?

– Пока не стоит. Меня зовите Правилом, – отвечает старший саперной тройки.

– Пра́вило или Прави́ло?

– Оба допустимы. Вот схему минирования мы так и не нашли, что печально. То, что мальчик показал, сняли, но не факт, что это все. Как бы с утра не потащили ущербных.

Крокодил тем временем подходит со жменей всякого барахла, вытащенного из карманов покойного охранника. Саша брезгливо морщит нос. Саперы уходят в палатку, но очень скоро выкатываются оба оттуда и не долго думая угоняют БТР.

Тот, который Руль, успевает махнуть с брони, дескать, обходитесь пока без нас.

Наверное, нашли, что искали.

– Счастливые люди, – меланхолично замечает братец.

– Так мы тож счастливые, – возражаю я, просто чтоб не уснуть.

– С одной стороны, несомненно, – так же меланхолично соглашается младшенький.

– А с другой?

– С другой… нет. Конечно, нам остолбененно повезло, что в самом начале остались живы. Упредить успели, кого могли, тебе люди хорошие сразу попались, мне тоже. Если б не Миха, я б, может, и умом тронулся. А у Михи психика – железобетон марки 600. Родители наши – в глухомани, надеюсь, живы. Так вот глянешь на то, что в этом лагере творилось, особенно это понимаешь.

– Так в чем дело?

– В этом. Во всем этом. Какой везухой это назвать можно? Корапь-то потонул, а то, что нам повезло в шлюпке оказаться… Еще неизвестно, как оно окажется.

Братец и впрямь выглядит понурым.

– Да брось. Сказку Гайдара читал? Про горячий камень?

– А что, Гайдар еще и сказки писал? – удивляется Саша. Ну да, он же молодой совсем, не того Гайдара помнит.

– Не, речь про его дедушку. Так вот у него есть сказочка. Типа вот лежит валун – на ощупь горячий. И мальчику становится известно, что если его раздолбать, то жизнь снова проживешь. Ну мальчик идет к герою-революционеру, типа: дедушко, вот иди разломай камень, а то ты вот и без руки, и без ноги, и без глаза, и без зубов – а так жизнь проживешь заново.