Вчера — занятная встреча с Джанет [Фелзер]. По делу, не для удовольствия, сказала она, однако встречаться в моем или ее офисе не пожелала. Ладно, ответил я, как насчет ступенек музея „Метрополитен“? Нет-нет, сказала она, слишком людно. В итоге мы сошлись на книжном магазине, Лексингтон-авеню.

Джанет спросила: знаю ли я Каспара Альберти? Да, ответил я, наш клиент — он купил у меня маленького Вийара. Он обанкротился, сказала Джанет. Откуда ты знаешь? Просто знаю: он собирается спустить с аукциона всю свою коллекцию. Откуда ты знаешь? — повторил я. Птичка начирикала, ответила она, — Каспар приглашал к себе оценщика. Деньги нужны ему быстро, знающим тоном продолжала Джанет, а затем жеманно прибавила: ты сможешь найти 100 000 долларов? Для чего? Понимаешь, если сможешь ты, и смогу я, и сможет еще один мой знакомый, то нам удастся купить коллекцию Альберти за 300 000 долларов. И что мы с ней станем делать? Попридержим с годочек, а после продадим и поделим выручку поровну. Деньги удвоятся — гарантирую.

Я позвонил Бену в Париж и он тут же, телеграфом, перевел мне деньги. Я испытываю удивление и смутный стыд: мне почему-то кажется, что я опустился до уровня Мориса Липинга — попал в мир закулисных сделок, где процветает всякое жулье.

Обычно я встаю в 7:00 — последнее время сплю плоховато, — душ, одевание, потом иду завтракать. У Ширли, горничной, все уже готово и для меня, и для девочек. Съедаю омлет на тостах. Приходят девочки, едят свою кашу, выпивают, грызя печенье, молочные коктейли. Я наливаю себе кофе, выкуриваю первую за день сигарету. Гейл неугомонно болтлива, Арлен неизменно озабочена очередными сложностями — с одеждой, с домашними заданиями. Ровно в 8:30 приходит безупречно выглядящая Аланна — чашка кофе, сигарета — затем Ширли уводит девочек в школу. Иногда я еду вместе с Аланной на такси, но, поскольку город в эти утренние часы всегда мне нравился, я, обычно предпочитаю пройти несколько кварталов, купить газету, а там уж поймать машину и доехать до галереи.

Появляюсь я в ней неизменно первым. Отпираю дверь, включаю свет, подбираю почту и усаживаюсь у себя в кабинете с биноклем, ожидая, когда появится девушка. С тыльной стороны нашего здания открывается хороший вид на тыльную сторону многоквартирного дома на Пятой авеню. Девушка, живущая на четвертом этаже, обыкновенно встает между 9:30 и 10:00 и сразу раздергивает шторы. Она, должно быть, думает, что никто из людей, расположенных по прямой от нее, за нею не наблюдает, однако она забыла о тех из нас, кто способен заглянуть в ее комнату сбоку.

Это подглядывание привело к разработке концепции, названной мной „Везение соглядатая“. Я могу сидеть, наставив бинокль на два ее окна, и тут вдруг начинает звонить телефон, а она как раз сбрасывает ночную сорочку. А ко времени, когда я, завершив разговор, снова хватаюсь за бинокль, она уже в лифчике. Такие упущенные возможности одно время страшно злили меня, однако теперь я нахожу утешение в моей концепции. „Везение соглядатая“ говорит, что удача так или этак, а улыбнется мне.

Скажем, в прошлую пятницу появился ранний клиент, и я подумал, что сегодня мне понаблюдать за представлением не удастся. Однако я все же заскочил на секунду к себе в кабинет — и пожалуйста, вот она, стоит в окне, голая, перед стенным шкафом и размышляет, что бы такое надеть. Ныне я вполне примирился с ролью, которую играет во всем этом случай. Прихожу по утрам, проверяю, глядя в бинокль, что у нее там со шторами, и если за минуту-другую ничего интересного не происходит, приступаю к дневным делам. Думаю, за те два с небольшим года, что я ее знаю, мне удавалось раз или два в месяц, хорошо разглядеть ее тело.

Она не красавица, эта девушка: чуть полновата, жесткие, вьющиеся штопором волосы, выступающий подбородок и слабый рот. Я однажды столкнулся с ней в деликатесной на Мэдисон-авеню, и чуть не сказал: „Привет“. Странно было стоять за ней в очереди к кассе, зная ее, как знаю я, каждый день наблюдающий, как она выбирает в гардеробе одежду. Мне хотелось сказать: „Я предпочитаю красные лифчики“. Я заметил, что она купила сигареты с ментолом. Я знаю, когда она уезжает отдыхать, когда возвращается. На какой-то странный манер, она — „моя девушка“. Отношения у нас целиком и полностью односторонние, однако так я ее про себя и называю, когда берусь за бинокль: „Интересно, увижу ли я нынче мою девушку?“. Ни имени ее, ни чего-либо другого, к ней относящегося, я знать не хочу.

Рассказал о девушке моему психиатру, доктору Джону Фрэнсису Берну. „Она возбуждает вас? — спросил он обычным своим ровным тоном. — Вы потом мастурбируете?“. Я сказал нет, что было правдой, и попытался объяснить характер возбуждения, которого я достигаю моим случайным оппортунистическим соглядатайством. В конце концов, сказал я Берну, я же не шастаю по улицам, шпионя за женщинами. Я сижу у себя в кабинете, девушка напротив раздергивает шторы и голая разгуливает по своей комнате. Да, но бинокль вы все-таки купили, сказал Берн. Из любознательности, пояснил я, мне интересны подробности. Что меня привлекает в данном ритуале, так это беспристрастность и интимность, которые порождают во мне скорее трепет предвкушения, нежели что-то более явственно сексуальное — это как с Дега или Боннаром, постарался объяснить я: знаете, „Женщина, сушащая волосы“ или „Марта в ванне“. Берн обдумал сказанное мною: „Да, — произнес он. — Я понимаю, о чем вы“.

Доктора Берна порекомендовал мне еще Адам Аутридж, однако обратился я к нему лишь в этом году, недавно, — по причине скорее скуки, чем невроза. Между мной и Аланной не все было ладно, и я ощутил вдруг потребность с кем-то поговорить.

Берну за шестьдесят, это сардонический, уставший от жизни человек. Острый ум, хорошо информирован. Он высок и с достоинством носит свой избыточный вес. Я спросил у него, знает ли он, что его имя совпадает с именем человека, ставшего прообразом „Крэнли“ в романах Джойса — Дж. Ф. Берна. Мне это известно, ответил Берн, и что с того? Совпадение не столь уж и замечательное. Это верно, ответил я, но лишь до определенной степени — мой лондонский портной, к примеру, тоже носит фамилию Берн. Однако еще и два одинаковых имени — вот этодействительно совпадение. На Берна сказанное впечатления не произвело: возьмите себя, сказал он, у вас редкая фамилия, однако такую же носил человек, сопровождавший Босуэлла в его Большом путешествии. Это внушает вам мысль, что вы отличаетесь от других? Что вы чем-то лучше их? Однако есть еще один поворот, ответил я, — я знаком с Джойсом, читал его книги, читал воспоминания Дж. Ф. Берна о нем, а теперь вы становитесь моим психиатром. Вы не думаете, что тут уже некоторый перебор по части удачных совпадений? Я не думаю, что углубляясь в эту тему, мы чего-либо достигнем, сказал Берн. Расскажите мне лучше о девушке: фигура у нее аппетитная?

Еще при первом знакомстве с Берном я спросил о его профессиональных предпочтениях: к какой школе он принадлежит — фрейдистской, юнговской, рейхианской, еще к какой-то? Ни то, ни другое, ни третье, ответил он, в основном я придерживаюсь старомодной традиции „СиД“. „СиД“? Секс и деньги. Он пояснил: по его опыту, если вы не страдаете клиническим заболеванием — вроде шизофрении или маниакально-депрессивного психоза, — то в 99 процентах случаев невроз порождается либо сексом, либо деньгами, либо ими обоими. Если удается докопаться до истоков проблем с сексом или деньгами, сеансы анализа могут оказаться весьма продуктивными. И он улыбнулся своей бледной улыбкой: познай себя, что-то в этом роде. Итак. К какой категории относитесь вы, спросил он? Думаю, к сексуальной, ответил я.