Бен считает, что продавать мои картины — сумасшествие. Я сказал: то, что я их продаю, не значит, что я не накуплю новых. Он даст мне настоящую цену. Новая галерея его расположена на рю дю Бак, однако по его разговорам у меня складывается впечатление, что он относится к Парижу исключительно как к трамплину, который забросит его в Нью-Йорк. Он собирается в следующем году снять там помещение для показа. Вот где настоящие деньги, говорит он. Там Бен и продаст моих Миро.

Возвращение к дням и ночам прогулок по моим любимым парижским quartiers [158]— я снова flâneur [159]и noctambule [160]. На поверхностный взгляд, Париж кажется не изменившимся, таким же прекрасным и захватывающим, каким был всегда, не затронутым тем, что происходило здесь во время войны. Однако существует нехватка продуктов да и под поверхностью струятся токи потемнее. Каждый, кто не принадлежит к коммунистам, похоже, питает перед ними ужас. Раздерганная, истерическая атмосфера.

Сидел в „Флори“, наблюдая за туристами, пришедшими, чтобы понаблюдать за Сартром (а тот сюда больше не ходит, и как раз потому, что здесь его ловят туристы), и вдруг в голове у меня мелькнула идея романа. Человек приходит к врачу и узнает, что жить ему осталось ровно неделю. Роман о последних семи днях оставшейся человеку жизни, о том, чем он занимается в эти дни: о попытке уложить в одну неделю все формы человеческого существования. Все, от оплодотворения женщины до совершения убийства… Надо подумать. Первый за сто лет трепет литературного возбуждения. В этом что-то сеть.

В „Пивном баре Липп“. Я, Бен, Сандрин, Морис, Пикассо, Франсуаза. Пикассо много говорит о Доре [Маар], что, по-видимому, Франсуазу ничуть не раздражает. Я спросил как Дора, Пикассо ответил, что она сходит с ума. Мы разговаривали о моих наездах в Испанию в пору Гражданской войны, и Пикассо чрезвычайно заинтересовал мой рассказ об истории с пулеметом, — настолько, что он попросил меня разыграть ее в лицах. И вы попали в бронированную машину? — спросил он. Да. Убили их? Сомневаюсь, сказал я. Но вы видели, как пули ударяют в машину? Вне всякого сомнения.

Пикассо представляется мне одним из этих буйных, бестолковых гениев — скорее Йейтс, Стриндберг, Рембо, Моцарт, чем Матисс, Брамс, Брак. Общество его утомляет до крайности.

Мы расстались в полночь и пешком пошли к дому — Бен, Сандрин, Морис и я, — чувствуя облегчение от того, что выбрались из скороварки Пикассо. Бен ликовал: Пикассо согласился напрямую (не через Канвейлера [обычного своего агента]) продать ему две картины для нью-йоркского показа. Он обнял меня за плечи: ты только продолжай рассказывать об Испании, сказал он. Морис все не мог понять, почему такой молодой и красивой девушке, как Франсуаза, приспела охота жить с человеком, который на сорок лет старше ее. Мы все расхохотались. И пока мы ласково подтрунивали над Морисом за его наивность, я одновременно ощущал и невыразимую печаль моей утраты, и все возрастающий покой, теплоту — понимание того, что вот эти старые друзья, Липинги, и были в каком-то смысле моей настоящей семьей, что моя жизнь была и всегда будет связанной с их жизнями, что бы с нами ни произошло.

Тарпентин-лейн. Вернулся из Парижа. Все работы в квартире закончены, теперь она выглядит как нечто среднее между лабораторией и декорацией экспериментальной пьесы. В ней нет решительно ничего „модернового“ — ни стекла, ни хромированного металла или кожи, ни искривленного дерева или абстрактных стенных драпировок. Все дело в отсутствии украшений, небытии хаоса. Свет пробивается в гостиную с трудом, и я на весь день оставляю лампы включенными. Это мой бункер, и думаю, я буду здесь достаточно счастлив.

Столкнулся в лондонской библиотеке с Питером [Скабиусом], и тот пригласил меня выпить с ним. Сказал, что должен встретиться с „другом“. Друг уже находился в пабе: молодая женщина, я бы сказал, немного за тридцать, сидела на табурете у стойки, стакан джина с тоником перед нею, в руке — мундштук с дымящейся сигаретой. „Это Глория Несмит“, — сказал Питер. „Несс-Смит, Пити“, — поправила она Питера, потом обратилась ко мне: „Рада познакомиться с вами“, — хотя с первого же взгляда ясно было, что ничего она не рада. Я понял, что совершенно намеренным образом поставлен в положение третьего лишнего — Питер привел меня, чтобы предотвратить какую-то ссору. Она маленькая, хорошенькая, с выступающими маслачками. У нее странноватый, почти театральный голос, туфли на очень высоких каблучках делают ее выше на несколько дюймов. Она докурила сигарету, допила джин и сказала, что ей пора. Когда она на прощание целовала Питера, я увидел, как ногти ее впились ему в тыл ладони. После ее ухода, Питер показал мне руку: три маленьких, набухающих кровью полумесяца. „Она невероятно опасна, — произнес он. — Я бы и бросил ее, да она ебется, как ласка“. Я сказал, что не знаком с этим уподоблением. „Откуда ж тебе, — с довольным видом сказал он. — Я сам его выдумал, специально для Глории. Чтобы понять, что я имею в виду, надо с ней переспать“. Он лукаво взглянул на меня. „Может, попробуешь? — сказал он. — Снимешь обузу с моих плеч“. „Как Пенни?“ — спросил я. „Ублюдок ты“, — ответил он и расхохотался.

Вандерпол больше не служит во флоте, он возглавляет женскую школу-интернат под Шроузбури. Я поездом съездил к нему и мы позавтракали, неуютно и нервно, в его уродливом новом доме. Рыжую бородку свою он сбрил — с эстетической точки зрения это ошибка, — не исключено, впрочем, что директор школы обязан быть чисто выбритым. Завтрак подала нам его молодая жена (Дженнифер, по-моему), которая сразу и исчезла, я слышал, как где-то плачет ребенок. Возможно, жена с ребенком также образуют необходимые ингридиенты директорства. Кто знает? И кому какая разница? Вандерпол мне не так чтобы обрадовался, однако при моем появлении он читал статью Питера в „Таймс“, и стало быть, представления о внезапном провале операции „Судовладелец“ и свалившихся на меня последствиях у него, по крайней мере, имелись. Должен сказать, особой любознательности он не проявил. Зато у меня было множество вопросов и первый из них: кому принадлежала сама идея операции?

— Этому деятелю, Мэриону, — сказал Вандерпол. — Его прикомандировали к нам на несколько месяцев.

Кто он? Откуда взялся?

— Толком не знаю. Может быть, из Главного штаба, сейчас я думаю, что так. А может, из Министерства иностранных дел. По-моему, до войны он служил по дипломатической части. Во всяком случае, связи у него были очень хорошие, — Вандерпол взирал на меня с терпением. — Все это было давно, Маунтстюарт. Всех подробностей мне уже не припомнить. Но, как бы там ни было, — продолжал он, — если немного отступить назад, ты должен признать, что „Судовладелец“ был первоклассной идеей. Кто знает, сколько нацистов мы смогли бы поймать.

— Первоклассная или не первоклассная, — сказал я, — но меня сдали. Сделали из меня подсадную утку. Полиция уже ждала меня в отеле. Все подробности обо мне знал только ОМР. Ты, Рашбрук и Мэрион.

— Ты меня оскорбляешь.

Я позволил себе выказать гнев:

— Я тебя не обвиняю. Но кто-то отправил меня на задание, зная, что я буду арестован почти мгновенно. Это-то ты должен понимать.

— Это был не я и определенно не Рашбрук.

— Где сейчас Мэрион?

Он сказал, что не имеет понятия. Он, Вандерпол, состоял членом клуба, в котором обедали бывшие сотрудники ОМР, и пообещал мне навести, соблюдая осмотрительность, справки. У меня оставался еще один вопрос:

— Ты не знаешь, Мэрион не был связан с герцогом Виндзорским?

Тут Вандерпол попросту расхохотался — странный хриплый звук, — и прикрыл ладонью рот.