— Да.

Мелисса принялась читать, а я слушала ее, примостившись у входа в хижину, у притворенной двери, чтобы успеть предупредить ее, в случае если придет Ксен или еще кто-то. Стояла к подруге спиной, и она не могла видеть, как меняется мой взгляд и выражение лица.

Летопись повествовала о случившемся с точки зрения Ксена, и события проносились в моем воображении стремительно: иногда это были яркие картины, коим я стала свидетельницей, диалоги, которые слышала сама или в чужом пересказе. Он писал о себе в третьем лице — не «я», а «Ксенофонт». Может, так он пытался избавить себя от стеснительной необходимости говорить о себе хорошо. Текст заканчивался тем, что произошло пять дней назад. В последнее время летописец был очень занят и, вероятно, не находил времени на то, чтоб вести свою хронику.

Мелисса убрала свиток в ящик и произнесла:

— Это все.

Я, не подумав, обернулась, чтобы поблагодарить, она же пристально посмотрела на меня.

— У тебя слезы на глазах. Я ведь тебя предупреждала.

— Извини.

— Я так и знала. Не понимаю… Ведь там нет ничего особенного. Может, я…

— Нет, ты права. Там нет ничего особенного. Меня глубоко опечалило воспоминание о множестве погибших после нашего прибытия к морю. Прости. Это больше не повторится. В следующий раз поговорим о чем-нибудь другом. Обещаю.

Я поцеловала ее, и она отправилась к себе; начинался снегопад.

Армия воевала с середины осени почти до конца зимы: ночные вылазки, грабежи, утомительные походы, битвы в открытом поле. Им досталось сполна, и все же парни продолжали сражаться, как всегда, выживать, как велел им Клеарх, когда впервые обратился с речью. Но будущего не было, никто не знал, что случится в конце этой маленькой кровавой войны. Казалось, день за днем сбывается предначертанное: армия медленно, постепенно убывает.

Иногда казалось, что я придумала себе все то, что так мучит меня; перебирала в памяти многочисленные совпадения, трагические события, засады, предательство и искала в них какой-нибудь иной смысл. А финальная битва, кровавая развязка, которую ожидала я и, вероятно, Ксен тоже, хоть и не говорил мне об этом, все не наступала. Когда в Гераклее он намеревался уйти и все бросить, мне в голову пришла ужасная мысль: он хочет покинуть армию из страха, чтобы не разделить ее судьбу, когда настанет момент истребления.

И в Византии снова… Хотя потом летописец передумал, взял на себя ответственность, действовал храбро и мудро. Вот оно, слово найдено: мудрость. У меня перед глазами по-прежнему стоял юный герой, которого я встретила однажды вечером у колодца в Бет-Каде, и теперь никак не хотела принимать этого разумного человека, способного на трезвый расчет, обогащенного опытом. И религиозного: он столько раз спасался но чистой случайности, а теперь спрашивал советов у богов. Но прежде всего я не хотела смириться с тем, что прочла Мелисса, мне трудно было отделить автора от его повествования. Но я продолжала надеяться на то, что мужчина, которого люблю, снова завоюет меня и рассеет мои сомнения каким-нибудь благородным поступком.

На исходе зимы ситуация обострилась. Армии вот уже давно не платили, и Севф, фракийский царь, нанявший ее, даже избегал встреч с Ксеном всякий раз, как тот к нему являлся. Однажды на совете, проходившем весьма бурно, кое-кто из наших обвинил Ксена в том, что он присвоил предназначенные для армии средства.

Прежде такого не случалось, никогда еще ему в лицо не бросали столь сильных оскорблений. Я ожидала, что главнокомандующий обнажит меч, чтобы заставить обидчика взять свои слова обратно, но Ксен вместо этого произнес пылкую речь, напомнив воинам, сколько он для них сделал, страстно оправдывая свои поступки и решения.

Это был конец. Замысел тех, кто хотел уничтожить эту удивительную армию непобедимых воинов, осуществлялся наилучшим способом.

Все прояснялось, открывался чей-то хитрый замысел. Теперь, когда армия вернулась туда, откуда начала свой поход, и весть о ее подвигах распространялась, кровавая развязка лишь многократно увеличила бы ее славу и привлекла к ней внимание всего мира. Лучше загнать ее в далекую и убогую страну, не оставив выхода, и раздражение, разочарование, недовольство расколют этот бронзовый монолит, поставивший некогда на колени воинов Великого царя, а оттепель и грязь выбелят останки.

Именно это сейчас и происходило.

Я смотрела на Агасия, Тимасия, Ксантикла, Клеанора. Никто из них не выступил в защиту Ксена. Я взглянула на него. В глазах его блестели слезы, вызванные скорее горечью, чем возмущением. За долгие месяцы для него, изгнанника, человека без дома, лишенного надежды добиться оправдания и почета в Греции, армия стала страной и родиной, и каждый раз, как он намеревался покинуть ее, у него не получалось, и ему приходилось следовать велению совести и сердца.

Ксен призвал в свидетели военачальников — некоторые присоединились к обвинявшим, другие стали защищать его. Вспыхнули ссоры, кое-кто схватился за оружие.

Да, вот он, жалкий, недостойный конец, от которого померкнет слава «десяти тысяч». Перебить друг друга в захолустной Фракии. Оскорблять и убивать товарищей ради нескольких овец и монет.

Но когда уже казалось, что все пропало…

Раздался стук конских копыт!

Конный отряд.

Воины в красных плащах!

Потасовка внезапно утихла, люди успокоились, полководцы с криками и ругательствами выстроили армию. Ксен занял полагавшееся ему место, верхом на Галисе.

Я трепетала. Что происходит?

Два незнакомых военачальника остановились напротив Ксена и почтили его боевым приветствием. Это был очень важный формальный жест, который означал, что летописца признают в качестве главы армии.

— Добро пожаловать, — кивнул Ксен. — Кто вы такие, и что привело вас сюда?

Чужаки ответили:

— Нас послали город и цари с важным поручением, мы просим о возможности обратиться к армии от имени Спарты.

— Разрешаю вам, — промолвил Ксен, а воины по его знаку подняли щиты к груди и с сухим металлическим стуком опустили вперед копья.

Один из военачальников заговорил:

— Люди! Весть о ваших подвигах облетела всю Грецию и наполнила гордостью сердца эллинов. Проявленная вами доблесть превосходит всякое воображение. Вы дошли туда, куда не добиралась ни одна греческая армия, побеждали армии Великого царя, преодолевали, казалось бы, неодолимые препятствия и ценой огромных жертв вернулись сюда. Мы хотим воздать почести вашему командиру Ксенофонту, продемонстрировавшему верность и преданность своему долгу, равных которым трудно найти.

Многие воины и полководцы стали переглядываться: что происходит? Разве не спартанцы продали в рабство их больных и раненых товарищей, оставшихся в Византии? Разве не спартанский флотоводец грозился уничтожить их, если они не покинут его территорию?

— Воины! — снова загремел голос посланца. — Спарта и вся Греция нуждаются в вас! Великий царь хочет завладеть греческими городами в Азии, как намеревались сделать это Дарий и Ксеркс восемьдесят лет назад. Тогда мы сказали им «нет» и встретили в Фермопильском ущелье. Сейчас мы скажем им «нет» и высадимся в Азии. Против нас идет Тиссаферн, человек, сражавшийся с вами и подвергавший всякого рода гонениям, ваш заклятый враг. Во имя Спарты прошу действовать с нами заодно, присоединиться к остальному войску там, где началась ваша экспедиция под командованием Клеарха. Вы получите пропитание и награду в соответствии с вашими чинами, а также способ отомстить тому, кто принес вам столько страданий. Что скажете мне, люди?

Наши некоторое время колебались, после чего ответили единодушным криком, подняв копья к небу.

Воины в красных плащах вернулись туда, откуда пришли.

Ксену удалось заставить Севфа расплатиться — частью деньгами, частью скотом, — и в начале весны мы выступили. По прибытии в Азию Ксен оказался в столь стесненном положении, что ему пришлось продать коня. Он был не из тех, кого легко растрогать, но тогда пришел в чрезвычайное волнение. Ласкал Галиса, прижимался щекой к голове этого чудесного животного и никак не мог с ним расстаться. Ксен продавал верного и благородного друга, и от этого страдал и мучился стыдом.