Мы любили друг друга каждую ночь на протяжении тех нескольких дней, что армия стояла лагерем, и с каждым часом я чувствовала, как растет во мне тревога перед лицом неминуемого расставания. Как я буду жить без него? Как мне вернуться к козам и овцам Бет-Кады после того, как я скакала на его боевом норовистом жеребце? Как мне вынести сонное однообразие деревенского бытия после того, как познала огонь, сжигавший плоть и наполнявший взор безумной страстью? Я хотела поговорить с ним, но юноша не понял бы меня; когда же мой возлюбленный обращался ко мне на своем нежном, мелодичном языке, мне слышалась в его словах лишь музыка.

И вот настала последняя ночь.

Мы лежали на траве под пальмами и смотрели на мириады звезд, блестевших меж листвы, и я почувствовала, как слезы подступают к горлу. Юноша уедет и вскоре забудет меня. Жизнь заставит его так поступить: он не раз еще остановится на привал в других деревнях и городах, он увидит иные реки, горы и долины и встретится с новыми людьми. Воин, обрученный со смертью, знает, что каждый день может стать для него последним. У него будут другие женщины, почему бы нет? А мне что остается? Сколько будут мучить меня воспоминания? Сколько раз в жаркую летнюю ночь я проснусь в поту, разбуженная ветром, что свистит и плачет на крышах Бет-Кады!

Словно угадав мои мысли, он обнял меня за плечи и привлек к себе, согревая своим теплом. Я спросила, как его зовут, чтобы сохранить в душе хотя бы имя, но услышала столь трудное слово, что не смогла его запомнить. Мое же имя он без труда повторил: Абира.

Я запечатлела в памяти каждое мгновение той ночи, каждый шорох, каждый всплеск реки, все поцелуи и ласки, потому что знала, что в моей жизни больше никогда не будет ничего подобного.

Вернулась домой перед рассветом, до того как проснулась мать, — шум ветра еще перекрывал собой все прочие звуки.

Скользнув под одеяло, услышала странный звук: то был стук тысяч копыт по дороге, глухое фырканье и ржание лошадей, грохот колесниц. Армия уходила. Я приоткрыла окно в надежде увидеть моего юношу в последний раз и стала смотреть на пеших и конных, вереницей проходивших мимо.

Искала его взглядом среди таинственных воинов в красных плащах, но их лица скрывали причудливые шлемы, открывавшие лишь глаза и рот, вроде масок! Окажись он среди них, я не смогла бы его узнать. Заставила себя выйти на улицу и прислонилась к стене дома: быть может, если я не вижу его, он меня заметит, заговорит или хотя бы подаст знак — и я буду смотреть на него до тех пор, пока он не скроется за горизонтом.

Но его все не было.

Я снова легла на циновку и беззвучно заплакала. Армия уходила несколько часов, и жители деревни встали но обе стороны дороги, чтобы не пропустить это великолепное зрелище. Старики сравнивали его с картинами, которым стали свидетелями в юности, а молодые запоминали, чтобы потом, в старости, рассказывать сыновьям. Мне было все равно: из тысяч воинов лишь один имел для меня значение, лишь одного я страстно желала видеть.

Куда двигалась армия? Кому несли они смерть и разрушение? Я задумалась о том, как ужасны мужчины, насколько они могут быть жестокими, беспощадными, кровожадными. В этом они так не похожи на нас, женщин. Но у того юноши, которого я любила, был нежный взгляд, ласковый и звучный голос — он отличался от всех, и необходимость расстаться с ним наполняла меня острой болью, разрывавшей сердце. Однако все это пройдет, и я забуду его, как он забудет меня. Я найду другие причины, чтобы продолжать жить, со мной будут мои дети, они придадут смысл моему существованию. Какая разница, кто станет их отцом?

Наконец ветер поднял густое облако пыли, и армия скрылась вдали, растворилась в тумане. Целый день я чувствовала на себе взгляд матери, подозрительный и тревожный. Вероятно, я странно вела себя: мои движения, выражение лица, даже внешний вид, по всей видимости, выдавали такое волнение, что подтверждало любые подозрения. Время от времени она спрашивала: «Что с тобой?» — не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оценить мою реакцию.

«Ничего, — отвечала я. — Ничего».

И голос мой, вот-вот готовый сорваться в плач, противоречил словам.

К вечеру ветер утих. Я взяла кувшин и пошла за водой. Отправилась позже обычного, чтобы не встречаться с подругами: их болтовня и вопросы были бы мне невыносимы. Солнце уже садилось за горизонт, и я, наполнив сосуд, присела на ствол пальмы. Одиночество и тишина принесли некоторое облегчение, успокоили мою взволнованную душу. Я беззвучно заплакала горючими слезами, но, в сущности, они знаменовали собой освобождение, по крайней мере я на это надеялась. В небе длинной вереницей тянулись на юг журавли, наполняя воздух жалобными криками.

Мне захотелось быть как они.

Темнело; я поставила кувшин на голову и повернулась, чтобы двинуться обратно, в деревню.

И узрела перед собой его.

На какое-то мгновение мне подумалось, что это видение, ниспосланное мне, чтобы утешить, но то действительно оказался он. Воин спешился и подошел ко мне.

«Уедем со мной. Сейчас», — предложил юноша на моем языке.

Я была поражена. Мой возлюбленный произнес эти слова твердо и правильно, но когда я спросила: «Куда же мы поедем? А можно мне попрощаться с матерью?» — покачал головой.

Не понимал. Он усвоил лишь несколько слов и научился правильно произносить их, потому что хотел быть уверен, что я пойму.

Он снова повторил свою фразу, и я, еще недавно готовая отдать все, чтобы ее услышать, теперь, столкнувшись с необходимостью сделать выбор, бесповоротно и немедленно, испугалась. Бросить все: дом, семью, подруг, последовать за незнакомцем, за воином, который в любой момент может погибнуть, в первой же схватке, в первой же засаде, первой битве… А что станет со мной?

Но то было лишь мгновение. Мысль о том, что, оставшись, больше никогда не увижу его, пересилила, и я ответила без колебаний: «Я поеду с тобой».

Вероятно, он понял, потому что улыбнулся. Должно быть, эти слова он тоже выучил! Мой возлюбленный вскочил на коня и, протянув руку, посадил меня на круп, позади себя. Скакун шагом двинулся по узкой тропинке, огибавшей деревни с юга, однако вскоре мимо нас прошла, направляясь к колодцу, девочка из моей деревни, с кувшином в руках. Она увидела меня, узнала и закричала: «Воин увозит Абиру! Воин увозит Абиру, сюда, сюда!»

Возвращавшиеся с полей земледельцы подбежали к нам, размахивая мотыгами и граблями. Мой любимый пришпорил коня и галопом проскакал мимо, прежде чем они успели преградить путь. Соседи оказались очень близко и могли заметить, что это я держусь за него, а не наоборот. Значит, речь шла не о похищении, а о бегстве.

Абира вновь замолчала, из груди ее вырвался глухой стон. Вероятно, от воспоминаний стало тяжело на сердце, открылись не до конца затянувшиеся раны. А мы поняли, почему ее забросали камнями по возвращении в Бет-Каду. Она покинула семью, родственников, деревню и своего суженого, чтобы последовать за незнакомцем, которому отдалась, забыв всякий стыд. Нарушила все правила, каким обязана подчиняться девушка ее положения, и наказание, коему отступница подверглась, должно было послужить уроком другим.

Рассказчица вдруг посмотрела мне в глаза и спросила:

— Мои родители… они все еще живут в этой деревне? Как они?

Я мешкала с ответом.

— Скажи мне правду, — настаивала Абира, готовясь услышать неутешительные новости.

«Странно, — подумала я, — лишь теперь вспомнила о родителях». Может быть, у них возникло предчувствие, и раненая опасалась, что оно подтвердится. Какими бы ни были ее мысли, нечто ускользало от моего понимания — загадка, тайна, связанная с тем, что беглянке удалось выжить после такой расправы. Она прошла по тонкой грани между жизнью и смертью, заглянула по ту сторону и узрела царство мертвых. Ее вопрос выражал не просто предчувствие, но догадку, зародившуюся в душе благодаря видению.

— Твоя мать умерла, — ответила Абизаг. — От лихорадки. Вскоре после того, как ты уехала.