В другой раз он проходил мимо игравшего на трубе нищего бродяги, и его внимание привлекло то, что брюки этого уличного музыканта неприлично вздулись. Он остановился и стал слушать, поскольку помнил еще ту музыку, которую любила слушать Кудзайи своими обезьяньими ушами (таких ушей он никогда ни у кого не видел), и сразу почувствовал тоску, щемящую тоску по дому. Он закрыл глаза и с наслаждением стал слушать мелодию: это был старый спиричуэл «Далекий берег Иордана» (хотя он и не знал этого). Однако когда он вновь открыл глаза, то увидел, что труба и трубач изменились. Во-первых, одежда трубача исчезла, так же как исчезла борода с лица бродяги, а лицо стало белым, как взбитые сливки. Прямо на его глазах у бродяги появились выпуклости на груди, его бедра округлились, нос и губы стали тоньше и вытянулись, скулы приподнялись, а спутанные волосы сами собой распрямились и густыми волнами опустились на плечи. Вскоре единственным мужским признаком бродяги оказался черный пенис, повисший между ногами и раскачивающийся в такт музыке. А затем труба вдруг запела сама собой; запела низким и сочным женским голосом, голосом цвета меди. Труба пела:

Какое-то время он молча и неотрывно, словно приросший к земле, смотрел на это странное видение. Ведь, несмотря на весь свой метафизический опыт (а также и на необычайную тягу к метафорам, зародившуюся в нем после многих ночей, проведенных в обществе Божественной Луны), он никогда не слышал, как труба говорит, и не видел женщин, наделенных таким даром. Поэтому он отвернулся и побежал прочь. Он бежал до тех пор, пока не почувствовал колотья в легких; остановившись и оглядевшись, он увидел, что стоит у входа в небольшой продуктовый магазин. Зайдя внутрь, он попросил порцию бананового мороженого и стакан крем-соды со льдом в надежде хоть как-то снять нервное напряжение.

Но самое худшее случилось с ним в том месте, которое жители этого странного города называют «парк». Он шел по чахлому газону, петляя между деревьев, выглядевших так, словно они высохли много веков назад, и через некоторое время вышел к берегу озера, на котором перед мольбертами сидело несколько художников-любителей. Он курил самокрутку с «говном», которая дарила ему не только хорошее настроение, но и ощущение полета. Заглядывая из-за плеч художников на их творения, он пытался вызвать их на беседу, чего они совершенно не желали. Да и кем в их глазах был этот странный тип — черномазый говорун в заношенной одежде, с растрепанной прической и безумными глазами?

Он бродил между художниками, качая головой и глядя на линию горизонта, пока неожиданно не наткнулся на… какого-то мусунгу.Не просто мусунгу(ведь в его глазах все они были на одно лицо), сейчас он увидел мусунгу,которого видел во сне, продолжавшемся пять суток; того самого мусунгу,с которым познакомился еще шесть лет назад в Замбави; своего старого друга, своего соратника, такого же, как и он, любителя гора.Но голова закулубыла по известной причине настолько затуманена, что, узнав друга в лицо, он никак не мог припомнить его имени.

Он окликнул мусунгу, но тот не отозвался.

Его мольберт стоял напротив другого мольберта, над которым склонилась элегантного вида женщина средних лет и с лицом цвета кофе, которая напомнила закулузамбавийскую красотку с рекламы солнцезащитного крема. Лица обоих художников выражали крайнюю сосредоточенность. Они пристально смотрели друг на друга, затем пристально смотрели на свои холсты, затем, взяв в руки кисти и поднеся их к глазам, выверяли пропорции.

Он прошел за спину мусунгу,чтобы посмотреть на его работу. То, что он увидел на холсте, не было портретом женщины, работавшей напротив, это был очень скверный автопортрет. Он глотнул ртом воздух. Сейчас он уже не сомневался в том, что это снова галлюцинация, но решил на этот раз действовать сообразно обстоятельствам. Он прошел за спину женщины и посмотрел на ее мольберт. Он не удивился, увидев на холсте такой же плохой автопортрет.

Он знал, что нужно делать.

Он снял холст женщины с мольберта. Она в недоумении посмотрела на него, но не сказала ни слова. С холстом в руках он подошел к мольберту мусунгуи поменял полотна. Мусунгуи глазом не моргнул, когда его холст был снят и укреплен на мольберт женщины.

— Ну вот! — сказал он, и оба живописца продолжили рисовать.

Он снова посмотрел на полотно, стоявшее на мольберте женщины. Господи! Да это же был тот самый автопортрет, который она писала до того, как он поменял холсты. Он вздохнул, но не стал утруждать себя и смотреть на второй мольберт, он знал что у снов — даже у настоящих снов — своя, особая логика, которая не помогает осознать происходящее, а приводит в ярость. Кроме того, он припомнил основной догмат, который внушила ему Божественная Луна: только избранным дано полностью понимать смысл снов. И те, кому это дано, — сумасшедшие.

«Во имя добра!» — воскликнул он. Видения исчезли, а он оказался стоящим по грудь в противной, вонючей жиже, да еще и под проливным дождем, а вокруг стояли художники и с любопытством смотрели на него.

Это случилось вчера.

А теперь он лежал на кровати, глубоко затягиваясь самокруткой с дурью, и перед его глазами мелькали, сменяясь, созвездия. Молоденькая проститутка опустилась перед кроватью на колени и массировала ему виски, в то время как он отсутствующим взглядом пялился на ее большие груди, раскачивающиеся перед ним, словно созревшие плоды манго на ветке. Он копался в своем сумеречном сознании, пытаясь выяснить, хочется ли ему еще трахаться. Нет! Ему надо очистить уставший мозг от этих наваждений. Сейчас он четко осознал одну вещь: он путает сон с реальностью, но настоящая беда настигнет его тогда, когда он спутает реальность со сном. Если то, что он принимал сон за реальность, создавало для него проблемы, то путаница в обратном порядке может привести к гораздо большей беде.

Он припомнил, как возвращался после той встречи с художниками, — припомнил все: и что было на самом деле, и что ему пригрезилось — свои брюки, с которых капала жидкая отвратительная грязь. К нему подошел симпатичный чернокожий мужчина в галстуке-бабочкой и с полумесяцем на груди. (Так это же наверняка эмблема Божественной Луны!)

—  «Последний призыв»,брат? — обратился к нему мужчина.

— Последний призыв к чему? — спросил он с раздражением.

— Последний призыв на единственно правильный путь.

Он пристально посмотрел на этого человека. Кто знает, может быть, именно этот знак он и искал. Но сейчас он был усталым, нервы его были напряжены, а потому он ничему не верил.

— А с чего ты вдруг назвал меня братом? — спросил он.

— Мы все братья, — с суровой улыбкой ответил мужчина.

И тут он сорвался. Он был уже по горло сыт всеми этими намеками и фантастическими образами; сейчас, после пятидневного сна, вся эта метафизика особенно нервировала его. Если духи предков, Божественная Луна или даже ширококрылый орел хотели что-то сказать ему, то они могли бы, черт возьми, просто сказать это по-английски, на замба или на каком-нибудь другом понятном языке. И если его история хочет вырваться, то самое время дать ей выплеснуться наружу.

Не раздумывая, он ударил мужчину, затем схватил его за горло и затряс со всей своей африканской силой. Мужчина затрепыхался, стараясь освободиться; газеты, выпав из его рук, рассыпались по тротуару.

— Ах ты, вертлявый змей, — закричал закулу. — Правда всегда извивается, когда ты хочешь ее пригвоздить.

И этот безумец с горящими глазами и волосами, заплетенными в дреды, ударил щеголевато одетого представителя ислама со всей силы в лицо, и тот свалился на землю.

—  Курипе цви Тулоко ваземе ди звозва!А ты? А ты, задница, говоришь загадками!