— Признаю, что злодейски из мести отравила своего отца и братьев и покушалась отравить сестру, дабы завладеть их имуществом, в чем прошу прощения у Бога, короля и правосудия.

Публичное покаяние завершилось, палач взял ее на руки и посадил в повозку, но свечи в руки уже не дал, потом влез доктор; оба они заняли те же места, что прежде, и повозка покатилась к Гревской площади. С этого момента до прибытия к эшафоту маркиза не отводила глаз от распятия, которое держал перед нею левой рукой доктор Пиро; при этом он неустанно увещевал ее самыми короткими словами, стараясь, чтобы она не слушала гула толпы, в котором легко можно было различить проклятия.

Прибыв на Гревскую площадь, повозка остановилась на некотором удалении от эшафота; верхом на коне к ней подъехал секретарь суда г-н Друэ и обратился к маркизе:

— Сударыня, не желаете ли вы признаться в чем-то, кроме того, в чем уже признались? Ежели вы хотите сделать какое-либо заявление, здесь, в Ратуше, находятся двенадцать господ комиссаров, и они готовы принять его.

— Вы слышите, сударыня? — спросил ее доктор. — Вот мы уже и у цели, и, слава Богу, силы нас не покидали на всем пути. Не уничтожайте же результат, достигнутый страданиями, которые вы уже приняли, и теми, которые вам еще предстоит принять, скрывая то, что вам известно, ежели, по случайности, вы знаете больше, нежели сказали.

— Я сказала все, что знаю, и больше мне сказать нечего, — ответила маркиза.

— Тогда громко повторите это, чтобы все слышали, — попросил доктор.

Маркиза, возвысив голос, насколько у нее хватило сил, повторила:

— Я сказала все, что знаю, сударь, и больше мне сказать нечего.

После того как она объявила это, хотели подъехать ближе к эшафоту, но толпа перед ним была настолько плотна, что, как ни хлестал подручный палача кнутом, прохода сделать не смог. Пришлось остановиться в нескольких шагах, палач спрыгнул с повозки и приладил лестницу.

Маркиза сразу почувствовала, что повозка остановилась, и, взглянув на доктора умиротворенным, благодарным взглядом, промолвила:

— Сударь, мы ведь не расстаемся с вами: вы пообещали не покидать меня, пока мне не отрубят голову, и я надеюсь, что вы сдержите слово.

— Разумеется, я сдержу его, сударыня, — отвечал доктор, — мы расстанемся лишь в миг вашей смерти, так что не беспокойтесь, я вас не оставлю.

— Я ждала от вас этого благодеяния, — сказала маркиза, — ведь вы столь торжественно дали обещание, что я совершенно уверена: у вас мысли нё могло возникнуть не исполнить его. Будьте же, пожалуйста, на эшафоте рядом со мной. А теперь, сударь, я должна заранее попрощаться с вами, поскольку на эшафоте меня ждет множество такого, что может меня отвлечь, и потому позвольте поблагодарить вас: ведь если я чувствую, что готова выдержать исполнение приговора земных судей и услышать приговор судьи небесного, то лишь благодаря вам, и открыто заявляю это. И еще мне остается попросить прощения за хлопоты, которые я вам причинила.

Слезы не давали доктору говорить, он молчал, и потому маркиза спросила:

— Вы не желаете меня простить?

Доктор хотел разубедить ее, но почувствовал, что стоит ему открыть рот, и он разрыдается, поэтому он продолжал хранить молчание. Видя это, маркиза обратилась к нему в третий раз:

— Умоляю вас, сударь, простить меня и не сожалеть о времени, проведенном со мною. Прочтите на эшафоте в миг моей смерти «De profundis» [56]а завтра отслужите по мне заупокойную мессу. Вы обещаете, да?

— Да, сударыня, да, — сдавленным голосом ответил доктор. — Можете быть спокойны, я сделаю все, что вы велите.

Тут палач убрал заднюю доску и снял маркизу с повозки; он направился с нею к эшафоту, все взоры были устремлены на них, и потому доктор смог, прикрыв лицо носовым платком, несколько секунд поплакать; когда же он вытер глаза, подручный палача подал ему руку, дабы помочь спуститься на землю. Маркиза, сопровождаемая палачом, уже поднялась на эшафот. На помосте палач велел ей встать на колени перед костром, уложенным поперек эшафота. Доктор, который взошел на эшафот шагом куда менее твердым, чем маркиза, преклонил колени рядом с ней, но так, чтобы иметь возможность говорить ей на ухо; таким образом маркиза была обращена лицом к реке, а доктор — к Ратуше. Едва она опустилась на колени, как палач сорвал с нее чепец и стал обстригать волосы сзади и по бокам, заставляя поворачивать голову, причем порой весьма грубо, и хотя этот чудовищный туалет продолжался почти полчаса, маркиза не проронила ни единой жалобы; единственным свидетельством ее страданий были крупные слезы, струившиеся из глаз. Палач, после того как обстриг ей волосы, разорвал сверху рубаху, которую надели на нее поверх платья перед выходом из Консьержери, чтобы открыть шею. Затем он завязал ей глаза и, взяв рукой за подбородок, приподнят голову, велев не опускать ее; маркиза подчинялась, не оказывая никакого сопротивления, и при этом слушала, что ей говорит доктор, повторяя время от времени его слова, когда они казались ей подходящими к ее положению. Палач же стоял на краю эшафота около сложенного костра и время от времени поглядывал на свой плащ, из широких складок которого высовывалась рукоять длинного меча; он предусмотрительно укрыл его, чтобы г-жа де Бренвилье, поднимаясь на эшафот, не заметила это орудие смерти; дав маркизе отпущение грехов, доктор оглянулся, увидел, что у палача руки еще пусты, и стал нашептывать приговоренной молитву, которую она повторяла за ним:

— Иисусе, сын Давида и Марии, смилуйся надо мной; Мария, дщерь Давидова и матерь Иисуса, молись за меня; Господи, я покидаю свое тело, которое не более чем прах, и оставляю его людям, дабы они сожгли его, и обратили в пепел, и сделали с ним все, что им угодно, покидаю с твердою верой, что когда-нибудь ты воскресишь его и соединишь с моей душой, и тревожусь я только о ней; смилуйся, Господи, и возьми меня к себе, даруй мне вечное упокоение в тебе и прими меня в лоно свое, дабы душа моя припала к источнику, из которого явилась; начало ее в тебе, так пусть же она к тебе и вернется, она вышла из тебя, так пусть же к тебе и придет; ты ее первоисток и первоначало, стань же, о Господи, ее средоточием и завершением!

Маркиза уже кончала молитву, и тут доктор услышал глухой звук, подобный тому, какой раздается, когда широким мясницким ножом рубят на колоде мясо; в этот же миг голос маркизы умолк. Лезвие мелькнуло так стремительно, что доктор даже не заметил этого; он тоже смолк, волосы у него зашевелились, на лбу выступил пот; ему показалось, что палач промахнулся и придется повторить удар, потому что голова оставалась на своем месте, однако заблуждение его длилось недолго: почти в тот же миг она склонилась налево, скользнула на плечо, а с плеча упала на помост, тело же рухнуло вперед на костер, так что толпа могла видеть перерубленную шею, из которой хлестала кровь; доктор, как и обещал, тотчас же принялся читать «De profundis».

Дочитав, он поднял глаза и увидел палача, вытирающего с лица пот.

— Ну что, сударь, — обратился тот к доктору, — неплохой удар, а? В таких случаях я всегда обращаюсь к Богу, и он всякий раз помогает мне. Уже несколько дней эта дама беспокоила меня, но я заказал шесть месс, так что сегодня и в сердце, и в руке чувствовал уверенность.

С этими словами он достал из-под плаща бутылку, предусмотрительно захваченную на эшафот, приложился к ней, потом одной рукой подхватил тело во всей одежде, а другой голову с завязанными глазами и бросил их на костер, который его подручный тотчас же разжег.

В 1814 году г-н д'Офмон, отец нынешнего владельца замка, в котором маркиза де Бренвилье отравила г-на д'Обре, напуганный приближением союзных войск, устроил в одной из башенок множество тайников, куда спрятал столовое серебро и другие ценности, имевшиеся в этом сельском доме, расположенном среди Экского леса. Вражеские отряды неоднократно занимали и оставляли Офмон и после трехмесячной оккупации ушли из пределов страны.