«Отец жив! — сказал я себе. — Не было никакого Гитлера, никакой Катастрофы, никакой войны. Это все было дурным сном».

Я

дернулся и проснулся. Звонил телефон? Нет, мне только показалось. Вдруг что-то заставило меня осознать, что я допустил пагубную ошибку в очередной главе романа, которая в пятницу должна появиться в газете.

Я

написал, что героиня пошла в синагогу на второй день Рош Хашана, чтобы прочесть поминальную молитву по умершему. Только сейчас я вспомнил, что

Йизкор [123]

не читается на Рош Хашана. Меня удивили и моя грубая ошибка, и тот факт, что сон о празднике Песах и седере, который вел мой отец, напомнил мне ошибку, связанную с Рош Хашана. Осознавал ли мой мозг все, связанное с этой ошибкой? Этот ляпсус был не просто опиской, типографской ошибкой, допущенной молодым наборщиком. Он занимал длинный кусок текста с многословными описаниями. Я стал бы посмешищем для читателей. Есть ли еще время, чтобы исправить это? Металлическая рама, содержащая этот текст, находится на столе в наборном цехе и пойдет в печать не раньше чем утром. Есть только один способ спасти мое литературное имя от позора — одеться, поехать в типографию и перенабрать весь кусок собственноручно (что по правилам профсоюза печатников автору делать не разрешалось).

Я устал и чувствовал слабость, глаза у меня слипались. Как найти такси, чтобы добраться до Ист-Бродвея? Открыто ли здание издательства и работает ли лифт? Мне вспомнились слова Рабби Нахмана из Вроцлава: «Пока горит пламя жизни, все можно исправить». Я вскочил и начал одеваться. Кое-как мне удалось надеть костюм и туфли, но галстук куда-то исчез. Я искал его, но безуспешно. В тот момент, когда я направился к двери, зазвонил телефон. В спешке я схватил трубку вверх ногами и отозвался:

— Мириам!

— Баттерфляй, я сняла для тебя номер! — кричала Мириам. — Здесь, в отеле. Через две двери от Макса. Макс болен, смертельно болен, и он хочет поговорить с тобой.

Мириам расплакалась и не могла говорить. Я спросил:

— Что его беспокоит?

И почувствовал комок в горле.

— Все, все! — Мириам рыдала. — Приезжай сейчас же. Врачи в Варшаве убили его! Ареле, его надо немедленно отправить в больницу, но я не знаю, куда обратиться. Я пыталась вызвать «скорую помощь», но ничего не добилась.

Мириам пыталась объяснить, почему «скорая помощь» не приехала, но ее слова утонули в новом потоке слез. Я услышал, как она задыхается, пытаясь что-то сказать, и пробормотал:

— Еду.

Я вышел к лифту. «Ладно, пусть печатают этот ляпсус и делают из меня посмешище!» — сказал я себе. Второй раз в это лето я уходил из квартиры Мириам среди ночи. Из парка поддувал прохладный бриз, но от мостовой поднимались испарения от вчерашнего зноя. Небо над головой краснело от городских огней, ночь была безлунная, беззвездная, как дыра в космос. Фонари отбрасывали свет на деревья парка.

Я ждал на углу минут десять, но ни одного такси не было. Потом проехали две машины, которые не остановились, хотя я махал им. Я пошел вниз по направлению к отелю «Эмпайр». Теперь такси вдруг начали появляться, но мне уже не хотелось их останавливать. Потом подъехала машина и затормозила возле меня. Может быть, водитель хочет ограбить меня? Я услышал, как он обращается ко мне на идише и называет меня по имени.

Это был человек, которого я знал с детства, Миша Будник, мой земляк, который жил в Билгорае в то время, когда местечко было оккупировано австрийцами. Я в те дни еще посещал Бет Мидраш и уже начал писать. Миша был на каких-нибудь пять лет старше меня — вольнодумец, который брил бороду, носил высокие сапоги и кавалерийские галифе. Австрийцы конфисковали бычков у местных крестьян, и Миша перегонял их в Рава-Русска, где их грузили в товарные поезда, идущие на итальянский фронт. На обратном пути из Рава-Русска Миша занимался контрабандой табака из Галиции. Он и его жена, Фрейдл, тоже контрабандистка, приехали в Нью-Йорк, разыскали меня, и мы заново подружились. Они были моими постоянными читателями. У них были две дочери, обе замужем. Я нечасто вспоминал об этих друзьях, от которых получил приглашение занимать комнату в их доме, когда бы мне этого ни захотелось. Фрейдл готовила для меня старые билгорайские кушанья, по-приятельски называла меня на «ты» и часто целовала. И муж и жена в Америке стали анархистами.

— Миша! — воскликнул я.

— Ареле!

Миша выскочил из машины, обнял меня, и я почувствовал на щеке его жесткую щетину. Он был шести футов ростом и славился своей силой. Я непроизвольно воскликнул:

— Это чудо! Дар небес!

— Чудо, да? Откуда ты среди ночи?

Я принялся объяснять Мише мои проблемы — смертельно больной друг в отеле «Эмпайр» и газета, которая должна опубликовать мою чудовищную ошибку. Он стоял и смотрел на меня, качая головой. Потом оборвал меня:

— Ты в трех кварталах от «Эмпайр». Залезай!

Менее чем через минуту мы оказались перед отелем.

— Что с твоим другом? Инфаркт?

— У него были проблемы с простатой, но, очевидно, ему внезапно стало плохо.

— Идем, мы отвезем его в больницу. Он писатель?

— Нет.

— Как его зовут?

— Макс Абердам.

Миша сердито выпучил черные глаза.

— Макс Абердам в Нью-Йорке? Здесь, в гостинице?

— Ты его знаешь?

— Он взял у Фрейдл пять тысяч долларов и удрал к большевикам в Польшу.

— Я не подозревал, что ты его знаешь, — заикнулся я.

— Хотел бы не знать. Он стащил у Фрейдл деньги, отложенные на черный день.

— Миша, человек смертельно болен!

Мы вошли в вестибюль отеля. Клерк, дремавший за стойкой, открыл заспанные глаза:

— Да?

— В каком номере Макс Абердам? — спросил Миша Будник.

— В каком бы ни был, среди ночи вас к нему не пустят.

Клерк цедил слова сквозь зубы.

— Макс Абердам болен. У него сердечный приступ! — повысил голос Миша.

— Насколько мне известно, здесь ни у кого не было никакого приступа. — Клерк открыл огромную книгу, поискал в ней и сказал: — Здесь нет никого с таким именем.

В этот момент я вспомнил, что Макс Абердам зарегистрировался в гостинице под другим именем. Он сказал мне под каким, но я забыл его.

Миша Будник уставился на меня.

— Послушай, я ничего не понимаю, — сказал он. — Ты что, шутишь?

— Возможно, это и похоже на шутку, но, к несчастью, это правда.

— Макс Абердам здесь?

— Да. Он заболел за границей и прилетел сюда к врачу.

— Для него опасно появляться здесь. Его жертвы разорвут его на куски. Они проклинают его тысячу раз на день. С тех пор как я знаю Фрейдл, она впервые заплакала. Пять тысяч долларов для нас немалое дело.

— Вор — не Макс.

— Смотри, целый ад вырвется наружу. Надо быть бессердечным человеком, чтобы лишить жертв нацизма их денег.

Клерк подал голос. По сердитому выражению его лица и по тому, что он показал на дверь, было понятно, что он хочет, чтобы мы ушли. Я дал Мише знак, чтобы он не уходил, и вновь обратился к клерку.

— Извините, — сказал я, — но молодая леди сняла для меня номер этой ночью. Человек, который болен, наш друг, и мы хотим быть с ним.

Клерк пожал плечами.

— Как зовут юную леди? А вас?

— Молодая леди, небольшого роста. Ее имя Мириам Залкинд.

— Залкинд? Здесь никого нет под таким именем, — сказал клерк.

Миша Будник подошел к стойке.

— Мистер, — сказал он, — этот человек писатель. Он пришел сюда не для того, чтобы врать.

— Вам, вероятно, нужен другой отель. Вам следует уйти, иначе я буду вынужден вызвать полицию.

Мы вышли, и я снова и снова пытался вспомнить фамилию, которую мне назвал Макс, но в мыслях не появлялось даже намека на нее. Миша сказал:

— Ладно, завтра все выяснится. Юная леди позвонит тебе домой или на работу. А что насчет ляпсуса в тексте твоего романа?

Я

не все понял.

Я снова как смог объяснил проблему с набором, и Миша сказал:

— Если хочешь, я подброшу тебя в газету.