— Значит, выберите нескольких человек, и пусть работают посменно, вот как реконструкторы. Их тоже чередуйте.

За следующие две недели я снова приходил туда пять раз, чтобы понаблюдать за жидким голубым взрывом и событиями, подводящими к его реконструкции. В течение некоторых из этих сеансов мне удавалось как следует собраться, сосредоточиться одновременно на нескольких вещах. Они ведь длились не так уж долго. Например, через три минуты после начала я мог обратить особое внимание на то, что происходит сразу после момента, когда старший паренек отталкивает в сторону руку среднего — на то, как средний поворачивается в сторону навстречу младшему. Или же я мог наблюдать за маршрутом машины. От ее шин на полу склада оставались отпечатки; в ходе повторов сцены она проезжала обратно по собственным следам — иногда чуть левее или правее, иногда более или менее точно повторяя предыдущую конфигурацию. Когда я пришел в третий раз, у меня появилась идея.

— Я хочу сменить маршрут машины, — сказал я реконструктору-водителю.

— Как это? — спросил он; вид у него был очень усталый.

— Не надо вот так сдавать назад, когда возвращаетесь на исходную позицию в конце каждой сцены. Вместо этого я хочу, чтобы вы проезжали дальше вперед, разворачивались и выезжали вот здесь, а потом разворачивались в другую сторону и снова возвращались.

— Значит, мне восьмерку делать?

— Именно.

Эту поправку воплотили в жизнь. На протяжении следующих часов и дней машина оставляла на полу восьмерку — жирную черную линию, составленную из идущих вместе башенок и плоскогорий, за границы которой слегка выступали обособленные линии и углы — свидетельства самых беспорядочных маршрутов. Совсем рядом, справа на полу было большое липкое пятно — результат того, что сюда раз за разом хлестала голубая жидкость, сотни литров. Я подробно зарисовал линию и пятно в мельчайших деталях и, прижав прямо к ним листы бумаги, сделал отпечатки, которые потом прилепил к стенам своей квартиры. Если достаточно долго, не отрываясь, на них смотреть, они принимали разные формы: птиц, зданий или переплетенных частей космических станций, — и тогда вся собранность с меня слетала, заменяясь мечтательностью. Точно так же она слетала во время самой сцены реконструкции. Я мог вовсю сосредоточиться на каком-нибудь аспекте последовательности, а в следующую секунду, будто околдованная змеей птица, поддаться гипнозу движений: «Фиеста» медленно катится по своей хорошо укатанной восьмерке, колесо подплывает к мастерской на парнишкином колене, рука парнишки отталкивает руку другого, скользят тиски, хлещет голубое — и так до бесконечности, все повторяется — монотонно, чарующе.

В такие мгновения звуки эпизода приобретали сходство с колыбельной. Голоса реконструкторов эхом отдавались от рифленого потолка; надо всем этим низко пролетали, свистя и постанывая, самолеты — одни направлялись бог знает куда, другие возвращались бог знает откуда. Жидкость при взрыве издавала звук сначала бегущий, потом капающий. Вентилятор принимался гудеть перед началом каждого прогона и прекращал после его окончания. С окраин сцены, из-под ее поверхностей возникали другие звуки — звуки, спрятанные в замкнутом пространстве, где шарканье ноги среднего паренька переплеталось с шуршанием костюма младшего, или где хлестание жидкости переплеталось с вибрацией крыши. Порой эти звуки, казалось, превращались в голоса, произносившие слова и фразы, которые мне толком так и не удалось разобрать.

Я проводил там много времени, наблюдая. Еще я проводил много времени у себя в гостиной, неотрывно глядя на зарисовки, на отпечатки, а то лежал в ванне и думал про реконструкцию, зная, что она продолжается, постоянно, непрерывно. Иногда я целиком сосредотачивался на каждом моменте, каждом маневре, иногда думал совершенно о другом. На пару дней я вернулся к изучению моего дома; там я дважды переводил все в режим включено, каждый раз на десять часов подряд с перерывом всего лишь на два часа. Потом я поехал на машине обратно в Хитроу и просмотрел сцену с шиной пятнадцать раз.

Как раз в тот день я потребовал ввести еще одно новшество. Вызвав на склад Фрэнка и Энни, я спросил их:

— Можно ли как нибудь сделать, чтобы голубая жидкость не хлестала?

— Ну конечно, — ответил Фрэнк. — Просто не будем делать так, чтобы она хлестала. Выведем триггер из действия.

— Да, но ведь тогда жидкость останется в бачке, — сказал я.

Он утвердительно кивнул.

— Так не пойдет, — объяснил я ему. — Надо сделать так, чтобы она исчезала из бачка, а заново не появлялась. Просто исчезала, и все.

Энни с Фрэнком переглянулись. Потом Энни робко произнесла:

— Но ведь это невозможно.

— Знаю, но в этом-то и… В смысле, неужели нельзя как-нибудь сделать, чтобы это произошло?

Последовала новая пауза, затем Фрэнк ответил:

— Да нет, вообще-то нельзя.

— Я хочу, чтобы она шла вверх, пусть это сложнее — в смысле, сложно, — все равно. Чтобы шла наверх и исчезала. Превращалась в небо.

Они оба немного подумали над этим. Потом Фрэнк сказал:

— Можно сделать так, чтобы жидкость поднималась кверху. Например, по трубке. Можно подвести трубку от бачка, в котором она находится, к потолку. Можно даже пропускать ее через крышу и распылять все это кверху мелкими брызгами. Но это…

— Это мне нравится, — сказал я. — Попробуйте. И еще что-нибудь в этом роде попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.

В тот день, по дороге назад в Брикстон я решил поехать в обход, мимо мастерской-оригинала. Я был один за рулем своей «Фиесты». Приблизившись к железнодорожному мосту перед самой мастерской, я заметил, что движение впереди перекрыто. Кое-какие машины разворачивались и направлялись обратно, в ту сторону, откуда я только что приехал. Я понял, в чем дело, оказавшись футах в двадцати от светофора рядом с мостом: за ним был полицейский кордон, обозначенный линией — желто-черной лентой. Это была лента того же типа, что использовали, чтобы обозначить зону осады за два месяца до аварии; только в тот раз это случилось где-то в сотне ярдов отсюда, за мастерской. А эта новая зона начиналась рядом с телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ, и тянулась вдоль Колдхарбор-лейн, где не было никого, кроме полицейских; они стояли и расхаживали вокруг.

Я подъехал к ленте и, не обращая внимания на сигнал регулировщика развернуться, прижался к обочине, остановил «Фиесту», вышел и направился к нему.

— В чем дело? — спросил я.

— Тут происшествие, — ответил он. — Просьба развернуться и ехать обратно, к следующему перекрестку…

— Что за происшествие?

— Стреляли. Будьте любезны, вернитесь к машине и…

— В кого стреляли?

— В мужчину. Мы информацию посторонним не сообщаем. Просьба вернуться к машине и следовать обратно, к следующему перекрестку…

На плече у него затрещала небольшая рация, и какой-то голос произнес что-то, чего я не разобрал. Я вгляделся в пространство за ним. Там посередине улицы стояли два полицейских мотоцикла, плюс несколько машин: три обычных белых полицейских легковушки, белый полицейский фургон, красная машина — из этих, специальных — и машина металлически-голубого цвета, без опознавательных знаков, с установленной на крыше диодной мигалкой. По средней части дороги шли два человека в белых комбинезонах.

— Поезжайте обратно, — сказал мне регулировщик. — Здесь машину оставлять нельзя. Придется вам поехать в обход, через Камберуэлл или центр Брикстона.

— В обход, — повторил я. — Да, конечно.

Успев бросить еще один взгляд через его плечо, я снова сел в машину и отъехал. Войдя в свою квартиру, я услышал на автоответчике голос Наза — он наговаривал сообщение. Я снял трубку.

— Это я, — сказал я. — Настоящий я. Я только что вошел.

— А я как раз собирался Вам оставить сообщение о том, какая идея появилась у Фрэнка с Энни. Они разработали такую идею по поводу жидкости. Вы потребовали…

— Послушайте. Мне нужно кое-что выяснить.

— Да?