— Не смейся. Я похожа на бегемота. Из всех вещей на меня лезет только шуба.

— Тогда уж на бегемотицу. На самую красивую бегемотицу в мире. Самую, самую! Самую большую, мягкую, шубную бегемотицу.

Он шептал мне еще какие-то глупости. Было так приятно чувствовать на шее, возле уха, его дыхание и губы.

И вдруг все сразу: пронзительный детский плач, яркий свет, побагровевшее от крика личико одной из моих девочек и виновато-испуганные глаза Мишеля.

— Проснись, Полин! Ну, просыпайся, пожалуйста!

Вылитый Селестен! До чего же они похожи! С точно таким же выражением сын смотрел на меня, когда годика в три умудрился извлечь из часов кукушку. Из бесценных прабабушкиных ходиков позапрошлого века.

— Полин! В самом-то деле! Очнись! Сделай хоть что-нибудь! Ну, пожалуйста! Я сойду с ума…

— Давай, скорее! — Усевшись на кровати, я достаточно проворно, хотя все еще в полусне, справилась с пуговицами ночной рубашки. — Иди ко мне, моя маленькая! Иди к маме, Диди!

— Разве это Эдит? — искренне удивился Мишель. — Или я успел перепутать кроватки?

— О чем ты? — Девчушка уже вцепилась ротиком и пальчиками в мою грудь. Краснота с личика быстро спадала. Из-за стены по-прежнему доносились рыдания остальных, но вроде бы тише. Или мне кажется, что тише, потому что замолчала Эдит? — Как это перепутал? И не стой столбом! Иди, подогрей бутылочки, постарайся дать остальным. Хотя бы Жюльет, она спокойно берет соску. Да не стой же ты! — От беспомощности я уже чуть не плакала сама. — Они же охрипнут от крика!

— Но у тебя точно Эдит? — Мишель бледнел на глазах, но не двигался с места. — А не Жюльет? Точно?

— Точно, точно! Давай, скорее, неси мне бутылочку для нее! И тащи Мадлен! Иначе эта маленькая жадина никому не оставит молока! Ну, Мишель, скорее!

— А как я угадаю, которая из них Мадлен?..

— Боже мой, мне все приходится делать самой! — Я начала осторожно, чтобы не побеспокоить сосавшую малышку, спускать ноги с кровати, раздражаясь на свое огромное, неповоротливое тело. Но маневр мне не удался, Эдит потеряла сосок и мгновенно завопила с удвоенной энергией!

— Держи! Она уже не самая голодная! — Я решительно протянула плачущую бедняжку Мишелю и бегом — как это только удалось мне? — ринулась к распахнутой двери.

— Мама, что здесь происходит? — спросил Селестен. Я даже не поняла, откуда он взялся. — Зачем вы их мучаете? Почему они ревут? Что… — и запнулся, видимо увидев мою вытащенную поверх рубашки грудь.

Не раздумывая, я схватила его за руку:

— Скорее, сынок, ты мне поможешь! — И поволокла в детскую.

Жюльет и Мадлен почему-то лежали вместе в одной кроватке — тут же валялись три полные бутылочки, — и дружно рыдали. Эдит вторила им на руках Мишеля. Причем бутылочки были еще вполне теплые!

— Что это значит, мам? — растерялся Селестен.

— Потом, сынок! — Я извлекла Жюльет и одну бутылочку. — Бери на руки!

— Я боюсь. Вдруг ее уроню.

— Сядь! — Я придвинула ногой стул, сын послушно выполнил мой приказ. — Держи! Вот так, молодец. Теперь даем ей соску… Ну, бери, бери, моя маленькая! Не плачь! Очень вкусно! Ну, ну, вот умница, вот молодчина! — Девчушка зачмокала; голосящее трио превратилось в дуэт.

Я осторожно передала бутылочку Селестену. И тут же почувствовала, как он напряжен, как неуверенно действуют его пальцы, принимая бутылочку из моей руки. Но его глаза, немного припухшие ото сна глаза моего любимого сына, которые только что были встревоженными и испуганными, засветились радостным умилением.

Я взгромоздила свою тушу на другой стул и приложила к груди Мадлен. В отличие от остальных, она притихла сразу, стоило мне лишь взять ее на руки. Прежде чем начать сосать, она как обычно глубоко и как-то осознанно вздохнула. Дескать, предстоит дело серьезное, надо собраться с мыслями.

Плакала и все еще отказывалась от бутылочки только Эдит на коленях Мишеля. Но наконец и ему удалось впихнуть ей соску. Третью бутылочку я поставила в прибор для нагревания. Мои добрые феи так хорошо продумали детскую, что этот смешной электростакан всегда оказывался под рукой.

Какое-то время мы сидели молча в прекрасной, уютной тишине, наблюдая каждый за своей питомицей.

— Это я виноват, — тихо произнес Мишель.

— Догадываюсь, — кивнула я. — Надо было разбудить меня сразу, а не пытаться изображать кормящего отца.

Селестен хмыкнул и с одобрением посмотрел на меня.

— Я не пытался. Просто хотел посмотреть, как они спят. Имею же я право полюбоваться на своих родных дочек?

— Имеешь, — согласились мы с Селестеном.

— И для удобства любования наш бестолковый папаша Сарди сложил их всех в одну кроватку, — добавил сын.

— Ничего подобного, — обиделся Мишель. — Это потом так получилось. А сначала я просто ходил на цыпочках от одной кроватки к другой и напевал им нашу колыбельную. Ты ее помнишь, сынок? «Рыцарь спит, конь тоже спит, сокол в колпачке сопит…» — фальшивя, запел мой муж.

По семейной легенде Мишеля выходило, что в незапамятные времена его некая прародительница якобы служила кормилицей у какого-то рыцаря, только что не герцога, и баюкала его чадо упомянутой песенкой. Мишель страшно гордится этим культурным наследием своей семьи.

— Пожалуйста, папа! — взмолился Селестен. — Твои музыкальные таланты опять доведут девчонок до слез! А мне завтра, на всякий случай, в коллеж. И контрольная по алгебре.

— Двоечник! — сказал Мишель. — Да я в твои годы…

— У-у!.. — протянул сын. — Второй дедушка Жероним!

— Что ты имеешь против родного деда?!

— Не ссорьтесь, — потребовала я. — У отца тоже завтра рабочий день, сынок. Всем надо выспаться. Давай мне Жюльет и забирай Мадлен. Докормишь, бутылочка уже согрелась.

— Мам, а как ты их различаешь? Ой, мам! А, моя, по-моему, уже спит. — Селестен осторожно отнял пустую бутылочку и перешел на шепот. — Правда, мам, все выпила и уснула.

— Тогда аккуратно отнеси ее в колыбельку и тоже иди спать. Спасибо, сынок, что бы мы без тебя делали! — То, как сын заботливо и нежно укладывал сестренку в постель, было ужасно трогательно. — Спасибо, подойди, я поцелую тебя. Милый! — Я чмокнула его теплую щеку. — Спокойной ночи!

— Нет, правда, мам, как ты их различаешь? Они же совершенно одинаковые.

— Ну да! — вместо меня отозвался муж. — Я теперь их тоже никогда не спутаю. Если только Жюльет с Мадлен — они обе тихони. Но зато Эдит! — Он покачал головой. — Никогда. Самая крикливая и беспокойная. Я же всего-то навсего поцеловал ее, а она завопила! И эти тоже проснулись. И как давай все плакать! Ну, думаю, переполошили всю округу. Надо кормить. Я же помню, что ты, Сел, всегда ревел, когда был голодный.

Мы с Селестеном внимательно слушали, не перебивая. Может, потому что и сами были уже в полудреме.

— Я скорее греть бутылочки, двоих взял на руки. Третья-то не помещается. Вопят! А наша мама спит себе, ничего не слышит. Насилу добудился. Это все из-за тебя, Диди! — Мишель погрозил над ее головенкой пальцем. Девчушка на отцовский монолог не реагировала, а медленно, в отличие от Жюльет, втягивала в себя содержимое столь нелюбимой бутылочки.

— Да, — согласилась я. — Эдит самая беспокойная.

— Зря вы ее так назвали, — вздохнув, подал наконец голос Селестен. — Теперь оба не любите. А как ей жить дальше, если вы ее уже сейчас не любите?

— Селестен! — воскликнули мы с Мишелем дружно, но, правда, шепотом.

Сын укоризненно покачал головой. Почему-то я почувствовала себя виноватой, но и Мишель, как мне показалось, тоже!

— Точно, зря. Она же чувствует, потому и такая. А назвали бы, ну, например, Анжели, как бабулю, или Анит, в честь твоей мамы, мам, она бы и была спокойная. Вон, Мадлен, — он кивнул в сторону притихшей у меня на коленях крошки, — назвали в честь папиной мамы, она и довольна. А Жюльет — обжора, вроде кое-кого из нас.

— Философ, — сказал Мишель. — Иди спать, а то договоришься неизвестно до чего. Мы их всех любим одинаково, как тебя. Понял?