— В этом нет ничего непристойного. Просто твоя рука нежно меня окружает, как рука отца, когда я была маленькой, или брата, брата, которого у меня никогда не будет.

Он послушался. Он слушал. Слова вырывались, порой со слезами, которые, он видел, она пыталась сдержать.

— Ужасная судьба… я радовалась тому, что то, во что я верила, было послано Богами, а мой отец — нет… От этого у меня закрадывались мысли, да, боль и бессонница вызывали мысли из подсознания… Что мне делать? Что я могу?… Он мой отец, я его любила, но теперь он меня отвергает… Уж не сами ли Боги затуманили разум Томмалтаха и Карсы?… во мне есть этот ужас, этот страх, что это я каким-то образом, ничего не ведая, и была тем искушением, что соблазнило их на смерть… все, что ни случится, будет неправильно… Будик, прижми меня крепче, мне так холодно.

— Вы невинны, — возражал он, — вы чисты, не чувствуйте за собой вины, Дахут. Я буду молиться за вас, каждый час я буду за вас молить.

Но под конец он высвободился из ее объятий. Человек не мог стоять в хижине в полный рост. Он зашаркал к выходу. Потом, когда Будик стоял снаружи, то не мог ее видеть. Он ссутулился и, потеряв голову, заговорил:

— Простите меня. Я слаб, я почувствовал пламя… Она склонилась вперед, почти светясь в темноте.

— Страсти? — пробормотала она. — Разве это плохо, Будик, дорогой? Это власть Белисамы.

— Я христианин! — крикнул он. Обуздав себя, он продолжил более спокойно. — На Христа у вас надежда, единственная надежда человека. Оставьте своих богов. Обратитесь к Христу, и Он поможет.

— Я ничего о Нем не знаю, — ответила Дахут — смиренно?

Он кивнул.

— Я слышал, как вы в детстве смеялись над его слугой. Не бойтесь, Дахут. Я поступал и хуже, пока меня не охватила божественная милость. Попросите, и она вам будет дана.

Она задумалась.

— Как я это сделаю? Чего я стану искать? Ты просветишь меня, Будик? Я верю тебе, а не старому ошпаренному ворону Корентину.

— Он святой. — В нем всколыхнулась память, пророчество, сказанное на этом мысе в ночь шторма и кораблекрушения. — Ваша бессмертная душа в опасности, осторожнее! Но если вы перед ним робеете, что ж…

Дахут выскользнула, чтобы подойти к мужчине. Он выпрямился. На ее поднятом лице еще остался легкий след горя; взгляд ее был ясен.

— А ты еще поговоришь потом со мной?

— А, да, но вряд ли здесь.

— Нет. Скажи, когда ты будешь в следующий раз в увольнении, и мы встретимся в Исе, как и раньше.

Они назначили время и место.

— Нам лучше тронуться обратно, госпожа, — сказал Будик. — Солнце быстро садится.

— Будет умнее не входить вместе в город, — ответила она. — Ступай первым. Я — я готова недолго побыть здесь одна, здесь, в этом месте, где ты был так добр. Словно ты оставил цветы. — Она опустила ресницы. — Я подумаю над тем, что ты посоветовал, и… если осмелюсь, пошепчу с твоим Христом.

— Дахут! — крикнул он в порыве радости.

Она смотрела, как он свернул вниз по дороге. Когда солдат был достаточно далеко, она привела себя в порядок и захлопала в ладоши. Вспомнив то, что произошло, она чуть улыбнулась, и некоторое время спустя направилась на запад. Дахут шагала уверенно.

Прилив все прибывал, но течение по-прежнему спокойное и ворота были открыты, когда Форсквилис после Бдения возвращалась домой. Зимнее солнце было едва видно. Когда она по трапу спускалась на пристань, из двери пакгауза выбежала другая женская фигурка. Королева вгляделась сквозь наполнившие бухту тени.

— Дахут, — сказала она. — Что тебя сюда привело?

Молодая женщина остановилась перед ней. Казавшиеся громадными глаза ловили свет.

— Пожалуйста, мы можем поговорить? Наедине?

Форсквилис поколебалась, прежде чем ответить.

— Когда?

— Сейчас. В остальное время ты редко бываешь в Исе. Мне приходится ловить любую возможность.

Голос Форсквилис оставался таким же холодным, как воздух.

— Замечательно. Ступай за мной.

Она обошла бухту и повела ее вверх по лестнице Башни Ворона. Стража в благоговении дала им пройти. В нескольких сотнях футов дальше Форсквилис остановилась, в нише катапульты. Несмотря на холод, она положила руку на зубец и уставилась на море. Вздымались темневшие воды. Птицы наполнили бледное небо над ними взмахами крыльев и тонким писком.

— Говори, — велела она.

Дахут заговорила расстроенным голосом.

— Отчего ты со мной так холодна, Форсквилис? Что стало с нашими уроками чудотворства?

— Я больше не стану учить тебя своему искусству, если ты будешь продолжать в том же духе. Ты уже причинила достаточно вреда, а впереди нас ждет еще больше вранья.

Дахут поймала женщину за рукав.

— О чем ты? — завопила она. — Да кто я такая, как не жертва того, что произошло?

— Ты прекрасно знаешь.

— Думаешь. Я хотела тех ужасных поединков? — у девушки в горле застряло рыдание. — Нет, я клянусь. О, какая я была глупая, и неосторожная. Вы, сестры, меня предупреждали. Я исправлюсь. Но н-никогда мне и не снилось, что ты будешь верить той гадости, что обо мне говорят!

— У меня свои сны. И в них я рада, что Нимета — мой единственный ребенок. — Форсквилис обернулась и посмотрела прямо на Дахут. — Будучи всегда у них в душе, ты тот ключ, которым отпирается их гибель. Сны не всегда понятны, все так мрачно и дико, но там всегда есть ты, в центре всего. Больше наша судьба предопределяться не может. Если ты помиришься с Богами, то все по-прежнему будут определять Они. Но надежды на это мало.

Дахут отошла.

— Да разве я их оскорбила? Я, кто надеется и молится, чтобы не господствовало ничего кроме Их воли? А как же король?

— Твой отец. Тот, кто тебя спас, когда умерла твоя мать, воспитывал и до сегодняшнего дня тебя любит. Ты его ненавидишь. Ты его хочешь уничтожить. Зло вскармливает зло, пока в результате оно не высвободится и не зальет собой все.

— Ты ему отказываешь, ты, его жена, — парировала Дахут.

— Не с ненавистью. — Слова Форсквилис стали мягче. — А наказываю, любя. Это наказание за его грех, так, чтобы гнев полностью на него не пал, а часть его отделится. В горе и страсти. Ради Иса.

— Иса, который ты сама же и покидаешь! Где ты проводишь большую часть дней — и ночей?

Злость еще не переполнила королеву настолько, чтобы не отвечать.

— Я отстранилась от своих не столь важных обязанностей, чтобы с тем умением, что есть у меня, найти решение нашей проблемы. Я не нашла ничего. В холмах, лесах, в безднах и в воздухе, моих спутников немного, и они не люди. Помолчи-ка о предателях, ты. — О стену грохотал прибой. — И положи всему конец, пока не стало совсем поздно.

Форсквилис направилась по ступеням в глубь башни. Назад она не оглянулась. Дахут еще долго стояла, сначала смотря ей вслед, а затем в одиночестве.

Улицы бичевал дождь со снегом. В одной таверне в Рыбьем Хвосте стоял ночной мрак, который едва рассеивали несколько прогорклопахнущих сальных свечей. Сгорбившись за столом напротив Будика, Дахут сама была тенью. Тем не менее одета она была броско, лицо раскрашено косметикой. Пара шлюх бросала в ее сторону возмущенные взгляды — других посетителей не было — но не вмешивались.

— Это крайне неправильно, — протестовал Будик. — Вам и близко нельзя подходить к притону вроде этого и одетой таким образом.

— Тихо. — Ответ Дахут мог услышать только он, так все заглушала буря. — Верно. Плохое место. Нам нужно где-то встречаться, и… Это будет коротко. Я прошу тебя — молю тебя, дорогой верный друг.

— Если только могу, то я в вашем распоряжении. От горечи ее улыбка показалось кривой, но он помнил другую Дахут.

— Для тебя, мужчины, это несложно; для меня немыслимо. Мне нужно место, где я могу, неузнанная, уединяться. Сойдет одна-единственная комнатушка, если в ней есть простая мебель, стол, стул, таз, посуда; ты знаешь, что. Хорошо бы было, если бы был отдельный вход, или хотя бы в комнату вела только одна дверь. Она должна быть чистой, с надежными хозяевами, но где люди не слишком приглядываются к своим соседям. Ты можешь найти мне такое убежище?