Лео не понимал, почему люди думают, что необходимо оповещать его обо всех передвижениях Брайони. Если бы ему хотелось постоянно следить за ней, он отказался бы аннулировать брак.
«Боже, как холодно». Руки его дрожали. Он не в силах был разобрать только что написанное. Это знак интеграла или «альфа»? И как он мог перепутать одно с другим?
Нет, его терзал не холод. Тело его горело огнем. И был он не в Америке, а на дюнах Туниса, лежал, пережидая изнурительную жару, в бедуинском шатре своего приятеля по Кембриджу, чей отец-француз занимал пост губернатора колонии.
«Почему геометрия? Разумеется, геометрия. Как еще смог бы постигнуть человек устройство Вселенной?
А что, если мы так и не сможем познать устройство Вселенной?
Нет, еще не все потеряно. Одна лишь высшая математика способна выразить сущность чересчур серьезной женщины». — Лео весело усмехнулся.
Но даже в сердце пустыни ему не приходилось так страдать от жары. Тело плавилось, словно его выбросили из шатра под палящие лучи солнца.
Лео тихо застонал. Голова пылала, как подожженный Нероном Рим.
Теперь он наконец понял, где находится. Ему десять лет, и он мечется в бреду после укуса змеи. Девочка из соседнего поместья, умело управлявшаяся со скальпелем, околдовала его, свела с ума. Лео просидел на дереве три дня подряд, наблюдая, как она препарирует куропатку, фазана, а затем форель. На четвертый день она не пришла, и Лео, спускаясь с дерева, наступил на гадюку.
Слишком жарко. Господи, как жарко. Кто-то приподнял его голову и прижал что-то прохладное к губам. Лео понятия не имел, что это значит.
— Пейте, — приказали ему.
Лео все еще не понимал, что от него требуется.
Минуту спустя в рот ему потекла вода: его поили с ложки. Он ожидал, что влага испарится, едва коснется его губ, но вода наполнила рот, приятно смягчая сухость.
— Вам лучше это проглотить.
Так он и сделал.
Но в следующее мгновение в рот Лео положили пилюлю, горькую, как сама несправедливость, и это ему вовсе не понравилось. Он немедленно ее выплюнул.
— Лео, вы болван. Если бы вы с самого начала честно рассказали мне о своей болезни, я заставила бы вас сразу принять хинин. У вас температура выше сорока, скорее выпейте лекарство.
Проклятие! Только не малярия. Он люто ненавидел хинин, потому и бросил принимать его профилактически после первой же недели пребывания в Индии — не смог справиться с отвращением.
— Не глупите, Лео. — Брайони постучала пилюлей по его зубам.
Если в мире и существовала напасть хуже, чем сама болезнь, то это был хинин. Лео и не подумал открыть рот. Брайони попыталась разжать ему зубы, но не тут-то было. Она возмущенно фыркнула:
— Если вы станете упрямиться, мне придется ввести лекарство ректально.
Лео рассмеялся.
«Это смахивает на извращение», — ответил он мысленно.
— Не думайте, что я этого не сделаю, — пригрозила Брайони.
Лео беспечно улыбнулся. Ему не придется ощутить едкую горечь хинина, если его введут через задний проход.
Брайони огорченно вздохнула:
— Вам придется принять лекарство, Лео.
Лео оставил ее слова без внимания. Где-то в отдалении переговаривались между собой кули. Гремели котлы и сковороды: Саиф-Хан собирал кухонную утварь. Полог палатки хлопал под легким ветерком. И Лео вновь перенесся в прошлое, вернулся к двадцати четырем годам — к своей первой брачной ночи. Тогда он впервые был с Брайони, умирая от желания, дрожа от предвкушения близости.
Во время церемонии и после, в окружении гостей, во время свадебного застолья, невесту, казалось, одолевали сомнения. Лео понимал, что она трусит. Он испытал нечто подобное перед поездкой во Францию, внезапно поняв, что ему предстоит связать себя обязательствами на всю жизнь, став мужем самой Брайони Аскуит, совершить шаг, который все, кроме него, считали полнейшим безрассудством.
Охваченный смятением, он совершил глупость. Но глупость помогла ему прозреть, осознать, что Брайони предназначена ему судьбой. Эта женщина создана для него, и пусть остальной мир катится ко всем чертям.
Он убедит Брайони, что она сделала правильный выбор, что оба они все решили верно. Он пробудит в ней чувственность и овладеет ею медленно, нежно; именно об этом мечтал бы он сам, будь он женщиной, впервые доверившейся мужчине. А после будет баюкать ее в своих объятиях, безмолвно наслаждаясь этим неслыханным счастьем, зная, что желание его сердца наконец исполнилось.
Он никак не думал, что Брайони, окаменевшая, неподвижная как бревно, будет лежать перед ним, плотно стиснув зубы, отвернув голову так, что натянутые жилы на шее, казалось, вот-вот лопнут.
Он делал все возможное, пытаясь смягчить для Брайони боль первой близости и доставить наслаждение. Но даже малейшее его прикосновение было ей неприятно.
Потом, захваченный нарастающим желанием, не в силах сдержаться, он изверг семя, однако смущение и растерянность отравили радость. Обняв жену, он нежно прижал ее к себе, ища утешения в теплой близости их сплетенных тел, хотя оба они по-прежнему были в ночных сорочках— Брайони попросила оставить часть одежды, и Лео уступил, потому что не хотел слишком спешить, ведь это была их первая ночь.
— А теперь я хотела бы поспать, — сказала новобрачная.
Лео не сразу понял, что она просит его покинуть спальню, уйти к себе.
— Что-то случилось, Брайони?
— Ничего, — резко отозвалась она. — Ничего не случилось. Я просто хочу спать.
Он попытался поцеловать ее на прощание, но она закрыла губы рукой.
— Помните, что я говорила? У меня небольшая простуда. Я боюсь заразить вас.
Лео изо всех сил пытался успокоиться: для Брайони это первая ночь, обычные страхи новобрачной, не стоит придавать этому значения; ей понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть, только и всего. Но, уныло плетясь к себе в спальню, он мог думать только об одном: «Что, если это не так? Что, если она всегда будет такой?»
— Если я поцелую вас, вы примете лекарство?
Вопрос вырвал Лео из дремы, близкой к беспамятству.
— Что? — вяло промямлил он, не в силах поднять веки.
— Если я поцелую вас, вы примете лекарство?
Ему вновь было двадцать восемь, его терзал жестокий приступ малярии, он лежал в палатке в одном марше пути к северо-западу от перевала Ловарай, и женщина, бывшая когда-то его женой, пыталась подкупить его, предлагая поцелуй в обмен на разрешение спасти ему жизнь.
— Идет, — кивнул Лео. — Только, чур, не жульничать.
Он не собирался глотать это собачье дерьмо (так он называл про себя хинин), чтобы его по-сестрински чмокнули в щечку.
Брайони обхватила ладонями его лицо, и он ощутил ее неровное дыхание, сохранившее запах зубного порошка. Ее губы нежно коснулись его губ, мягкие, невинные, как пасхальные кролики, скачущие по лужайке, — а потом вдруг ее язык скользнул в горячую глубину его рта.
Казалось, Лео пронзила молния, но в следующее мгновение Брайони уже лежала распластанная на кровати, в его объятиях, и он жадно впивал в себя восхитительный, пьянящий вкус ее губ. Его переполняло желание, грешное, нечестивое, жаркое, как адское пламя.
Брайони, его Брайони, счастье его жизни, сотрясала дрожь. Он обожал и ненавидел эту холодную, неприступную женщину. Он боготворил бы ее, если бы она только позволила, но она никогда не позволит. Брайони на своем ледяном пьедестале всегда останется для него недосягаемой, поскольку равнодушна к страстям простых смертных вроде него.
Она положила ладони ему на плечи. Лео ожидал, что она оттолкнет его, но Брайони лишь нежно коснулась пальцами его щеки. И Лео окончательно потерял голову.
Задрав подол ее юбки и сорвав с себя брюки, он одним мощным движением овладел ею. Нахлынувшее блаженство ошеломило его, лишив разом зрения, слуха и способности говорить. Перед ним открылся мир ощущений. Эта женщина была его раем, его благословением. Никогда прежде он не испытывал такого острого наслаждения, такой исступленной нежности. Жаркая темная волна захлестнула его, опустошая, осушая до дна, тело содрогнулось, извергая влагу.
