Пашка же загорелся всерьез. Близость с Глорией стала для него мучительным и болезненным опьянением, словно первые затяжки курильщика опиума. Он уже не мог без нее, а она не хотела продолжения. Прежняя дружба казалась невозможной, но Нефедов, в надежде на возобновление отношений, превозмог себя и ничем не выдал их общую тайну. «Трое неразлучных» все так же проводили время вместе: встречались, гуляли, отмечали дни рождения и праздники. А потом жизнь… вернее, смерть одного из них сама поставила точку в этой неразделенной страсти. Для Глории такая развязка грянула громом. В глубине души она раскаивалась, искала причину своего охлаждения, однако не находила. Есть вещи, которые не имеют очевидного объяснения. Сначала она как будто бы соблазнила парня, а затем безжалостно отвергла. Ее мимолетный каприз привел к непоправимым последствиям. Не то чтобы она считала гибель Павла самоубийством… но мысль об этом приходила ей в голову. Если бы не удар, который нанесла ему Глория, он был бы жив. Когда у человека ломается внутренний стержень, он невольно ищет смерти…
Почему на месте Пашки не оказался Анатолий? Задавать себе этот вопрос было бесполезно. Пашка выглядел более решительным, более самоотверженным в любви… Он не стеснялся открыто выражать свои чувства, оставаясь с ней наедине. Тогда как Зебрович сдерживался, боясь получить отказ. Самолюбие брало в нем верх над любовью, и это отталкивало Глорию. Она безотчетно желала полной власти над мужчиной… полного подчинения, полной отдачи.
Был и другой сдерживающий фактор. Друзья понимали, что в случае, если Глория окажет одному из них предпочтение, второму придется не сладко. Вряд ли даже самая крепкая мужская дружба выдержит подобное испытание. Павел интуитивно оттягивал момент признания, а когда Глория остыла, это вообще потеряло смысл. Догадывался ли Зебрович о том, что произошло между другом и Глорией? Если да, то не менее тщательно скрывал свои догадки…
Правда ли, что любовь окрыляет и делает человека ясновидящим? Бытует мнение, что она ослепляет и лишает рассудка. Верно и первое и второе. Любовь – самая загадочная из всех страстей человеческих. Самая изнурительная, самая иллюзорная и самая непостижимая…
Почему Павел, а не Толик? Глория много думала над этим после гибели Нефедова. Просто обстоятельства сложились так, а не иначе. Есть же судьба, рок! Зебрович был слишком красив, слишком умен, слишком предприимчив. Рядом с ним женщина рисковала стать тенью… А Глория могла играть в любовной партии только первую скрипку. Во всяком случае, она так думала.
Замужество никогда не прельщало ее. Она не строила планов будущей жизни. Она бунтовала, ломала прутья клетки, куда ее пока что никто не запер. Она ни о чем не мечтала! Перед ней словно расстилался чистый лист, на котором не проступало ни строки, начертанной провидением…
Смерть Павла надломила Глорию. Хотя этого не должно было произойти. Она сожалела о чувстве, которое не успело поселиться в ее сердце. Трепет плоти не стал трепетом души. Любовный треугольник как будто бы распался, но вечный третий продолжал существовать. Возможно, необъяснимая пугающая безысходность толкнула ее на брак с Зебровичем. Возможно, земное и плотское заявило о себе в полный голос… а она не сумела противиться этому зову. Да и зачем? Разве не следует всему живому стремиться к блаженству?..
Скрип железной двери заставил Глорию вздрогнуть и очнуться. Она вынырнула из смутного полубреда и увидела мужчину… его лицо показалось знакомым.
– Ну вот, а ты говорил, типа большая доза, – сказал он, наклоняясь к ней. – В самый раз! По крайней мере, блин, лежит спокойно и никаких хлопот.
Подернутый пеленой беспамятства взгляд женщины ничего не выражал.
– Она оклемается?
– Уже оклемалась. Ничего ей не сделается! Холеная телка… типа здоровая… племенных кровей! Жаль, покувыркаться с ней нельзя.
Он глумливо захохотал. Рядом с выбритым мужским лицом появилось второе – круглое, большое и покрытое щетиной. Обоих Глория уже где-то видела.
– О! Гляди-ка, моргает. Привет, крошка! – осклабился бритый. – Как тебе здесь? Нравится?
– Отстань от нее, Игореха.
– Что, даже поболтать нельзя?
– Отстань, сказал.
Из них двоих тот, что с большим круглым лицом, явно был главным.
– Не борзей, Гога! Нам тут еще неделю торчать.
– Товар портить запрещено, – хладнокровно парировал толстяк. – Эй, ты, врачиха! – обратился он к Глории. – Есть хочешь?
– Пить…
Он повернулся к приятелю.
– Принеси ей воды!
Игореха, выругавшись, повиновался. Опять заскрипела дверь. Он быстро вернулся и поднес к губам пленницы горлышко маленькой пластиковой бутылки. Она не смогла сделать лежа ни глотка. Вода, пролившись, потекла по ее подбородку и шее.
– Блин! Надо бы ее поднять…
– Ничего, приспособимся.
Гога отобрал у напарника бутылку и помог Глории напиться. Она хотела спросить, где она и что с ней… но губы едва шевелились, а язык одеревенел.
– Ты спи, врачиха, – сказал ей толстяк. – И ни о чем не думай. Авось все обойдется. В жизни и не такие переделки бывают.
Парень, которого он называл Игорехой, кивал и скалился. С правой стороны у него не хватало двух зубов.
– Сколько нам за нее дадут? – спросил он у Гоги.
– Много…
– Здорово! А когда?
– Не твоего ума дело! – отрезал толстяк.
– Ладно… пойдем ужинать. – Игореха с сожалением поглядывал на Глорию. – Хороша Маша, да не наша! Водка здесь есть хотя бы?
– Есть… только спиртное употреблять не велено.
– Что ж нам, блин, на сухую париться?
– Заткнись, – невозмутимо буркнул Гога. – Сказано: стеречь и ждать указаний. Вот и жди.
– Может, ей рот заклеить? А то типа начнет орать!
– Пускай орет… все равно никто не услышит. Подвал глубокий, место глухое… вокруг ни души.
Парень все суетился, приклеившись взглядом к тесно обтянутой кашемировым свитером груди пленницы.
– Ну раздеть-то ее не запрещается? Только типа раздеть! От нее не убудет! А, Гога?
– Зря слюни распускаешь, – усмехнулся толстяк. – Заказчик у нас серьезный. Шутить не советую.
– Вот, блин, облом!
– Хватит ныть, пошли.
Заросший щетиной увалень чуть ли не силой потащил напарника прочь. А Глория, оцепеневшая и разбитая, осталась лежать на своем жестком ложе. Глаза против воли слипались… мозг боролся с остатками лекарственного дурмана. Ей вкололи сильное снотворное, это ясно… Она перестала сопротивляться, и сон смежил ее подведенные краской веки. Последним, что она вспомнила, был черный внедорожник, который позволил ей обогнать себя на грунтовке…
* * *
Колбину еще не приходилось видеть босса в такой прострации. Тот был пьян и едва ворочал языком.
– Тебе нельзя раскисать, – сказал он, подбирая с ковра пустую бутылку из-под виски. – Глории больше не на кого надеяться.
– Все… все пропало… Ее уже не спасти…
– Тебе уже звонили насчет выкупа?
– Нет…
Это было странно. По всем канонам похищения с целью наживы или шантажа злоумышленникам пора бы заявить о себе. Однако телефоны Зебровича молчали. Вернее, звонил кто угодно, кроме похитителей. Поиски тоже не дали результатов.
– Может, заявить в милицию? Они подключат спецов… у них свои методы…
– Поздно! П-поздно, Петя… Это конец.
– Вижу, ты опустил руки. А как же Глория?
Анатолий полулежал в кресле – в расстегнутой рубашке и мятых брюках, вялый, с опухшими от бессонной ночи глазами. Возможно, он плакал. От слов Колбина он дернулся, будто его ударили.
– Я сломался, Петя… Понимаешь? Глорию не вернуть. Даже если я соглашусь на их условия. А они пока ничего не требуют! Не торопятся… Они просто решили убить ее… Или уже убили. Теперь они станут блефовать. Дадут мне послушать ее голос в трубке… или пришлют ее палец в картонной коробке…
Он был словно в горячке. Колбин не хуже босса осознавал положение вещей. Голос жертвы похитители могут записать и потом выдавать запись за живой звук. Такие трюки не редкость. Палец в коробке тоже из разряда шоковых методов воздействия… Сохранять спокойствие и здравый рассудок легко со стороны, когда подобные штуки не касаются твоих близких. Впрочем, и со стороны не легко…