Сайлас никогда не стрелял в птиц или животных – его это не интересовало; кроме того, он был вегетарианцем. Еще одна его игра заключалась в том, чтобы заставлять свою девушку стрелять по мишени якобы для тренировки, и как только она – я не сомневаюсь, что один раз это точно была сама Фелисити, – прицеливалась и спускала курок, Сайлас бросался между стрелком и мишенью. Ему нравился неприкрытый ужас, потеря самообладания, крики.
– А в последний раз он тоже устроил нечто подобное? – спросила Козетта.
– Не знаю. Наверное, никто не знает.
– Та девушка по имени Белл должна знать.
– Даже если и так, она все равно не скажет.
Мы – Эсмонд, Белл и я – пошли к коттеджу сквозь ветер и тьму. Неужели в декабре месяце в четыре часа дня бывает так темно? Я помню тьму и шок, который испытала, когда увидела проступивший из мглы коттедж и поняла, что Белл не оставила включенным свет. По крайней мере, она не заперла входную дверь, а лишь закрыла на щеколду, как было принято поступать с парадной дверью в Торнхем-Холле. Мы вошли, включили свет и увидели на полу мертвого Сайласа Сэнджера.
Думаю, именно в этот момент Эсмонд заметил меня. Понимаете, после того, как мы покинули Торнхем-Холл, никто не произнес ни слова. Эсмонд заметил меня, повернулся и сказал нечто вроде того, что мне здесь не место и я не должна такое видеть. Но было уже поздно. Я увидела, и Эсмонд тоже, и лицо у него побледнело.
Могло быть и хуже. Помню, такая мысль мелькнула у меня в голове. Лицо Сайласа осталось целым. Он выстрелил себе в шею, раздробив, как потом выяснилось, позвоночник. Сайлас лежал в луже крови, а его лицо напомнило мне картины – имя им легион – с изображением Иоанна Крестителя, вернее, головы Иоанна Крестителя на окровавленном блюде, которое держит Саломея. Его лицо было прозрачным, зеленовато-белым, с бледными губами, темно-рыжими курчавыми волосами и бородой и выглядело спокойным и каким-то молодым. Я думала, что смогу смотреть на этого мертвого мужчину отстраненно, просто с любопытством, не испытывая тошноты или физического отвращения. Какое-то время я держалась, но потом почувствовала жуткую слабость, колени у меня подогнулись; я села и стала глубоко дышать, закрыв глаза. Послышался голос Эсмонда:
– Что тут произошло?
– Он играл со своим «кольтом». Сказал, что хочет выстрелить на улицу, из окна. Посмотреть, что будет. Думаю, хотел проверить, выйдете вы или нет. – Рассказывая нам впоследствии о забавах Сайласа, Фелисити упомянула, что беспорядочная стрельба из «кольта» и дробовика стала причиной ссоры между ним и семьей Тиннессе. Эсмонд, не имевший понятия о склонностях Сайласа, пришел в ужас. Сказал, что Сайлас должен немедленно убираться. Трудность заключалась в том, что им с Белл некуда было идти. А теперь ей некуда было идти.
– Потом я пошла наверх, – сказала Белл. – Этот придурок не стал стрелять в окно. Решил сыграть в «русскую рулетку».
Она выглядела очень спокойной. Наверное, это было отчаяние. Белл села на другой стул, всего в комнате их было два, посмотрела на меня и подняла глаза к небу – кажется, так называется этот неуместный в той ситуации жест. Выражал он не столько шок или горе, сколько раздражение. В тот день на Белл была какая-то многослойная одежда коричневых и серых тонов – она всегда наряжалась не так, как другие, хотя несколькими годами позже этот стиль сделался чрезвычайно популярным у приверженцев альтернативной моды: перехваченная на тонкой, похожей на стебелек, талии чем-то вроде багажного ремня. Левый рукав был испачкан в крови.
– Прикройте его, – попросила она.
Эсмонд оглянулся, ища что-нибудь подходящее. Это было скудно обставленное помещение, грязная маленькая комната с линолеумом на полу и маленькими ковриками, нарезанными из одного большого ковра, двумя стульями с высокими спинками, диваном с набивкой из конского волоса, раскладывающимся столом с одной сломанной ногой, подпертой цветочным горшком, и книжными полками из гладко оструганных досок, установленных на кирпичах. Спинка дивана была накрыта вязаной шалью ручной работы цвета грязи и гранита, вероятно, принадлежавшей Белл, и именно этой шалью Эсмонд прикрыл тело, за что впоследствии получил выговор от полиции. Стало лучше; нельзя сказать, что атмосфера разрядилась, но мы почувствовали некоторое облегчение. Теперь, когда это лицо и эта ужасная шея были закрыты, появилась возможность открыть глаза, свободно дышать.
– Вам лучше вернуться в дом, – сказал Эсмонд Белл. – И возьмите с собой Элизабет. Я побуду здесь.
– Нет, я остаюсь, – ответила она.
Я пошла назад одна, а через несколько минут приехала полиция. Выслушав мой рассказ, Козетта спросила, как выглядела Белл и сколько ей лет. Я заметила, что она всегда интересовалась возрастом других женщин.
– Как актриса в фильмах Бергмана.
Козетта неверно поняла мои слова, обнаружив, что все еще живет событиями своей юности:
– Ах, да. «Интермеццо». «Касабланка»[27].
– Ингмара, – уточнила я. Наступила эра режиссеров, и уже никто не знал имен кинозвезд. – Похожа на шведскую актрису, высокую и худую, с длинной шеей, но очень мягкими чертами лица, маленьким прямым носом, полными губами, большими глазами. Копна светлых, каких-то льняных волос. Наверное, ей лет двадцать пять.
– Такая молодая? – удивилась Козетта.
Я подумала, она имеет в виду, что Белл так молода, а уже столько пережила, – возможно, так и было. Но мне кажется, именно после этого разговора пристальное внимание Козетты к возрасту стало усиливаться. Как будто она всю жизнь проспала, а проснувшись, в панике обнаружила, что года ушли, и уже ничего не вернешь. Ее лицо приняло печальное, задумчивое выражение, не имевшее никакого отношения к скорби по Дугласу, а также даже к дряблости лицевых мышц, которая появилась позже. Причиной этого стало внезапное пробуждение. Наверное, Козетта представила Белл и подумала, что возможность быть двадцатипятилетней, высокой и красивой стоит любых страданий, трагедии, бедности и лишений. Конечно, я не знаю, что она думала, могу только догадываться и высказывать предположения в свете того, что случилось потом.
– И на следующий день они отправили вас домой?
– Ну, это можно понять. Мы, наверное, мешали. Тиннессе отправили всех по домам, взяли к себе Белл и, думаю, были чрезвычайно милы с ней.
– Но должно было проводиться следствие, так ведь?
– Не знаю. Наверное. Да, конечно, должно. Белл рассказала нам, что случилось потом. Она не осталась вместе с ним в комнате, когда он начал забавляться с пистолетом. Пошла наверх и сидела в комнате, где хранились все его картины. Вероятно, в коттедже было очень холодно, почти как в леднике, потому что обогревался он только мазутными печками. Сайлас пил то же, что и всегда, – дешевое вино с примесью денатурата. Белл рассказывала обстоятельно и спокойно. И самое главное, ее, похоже, нисколько не волновало, что все мы – я имею в виду Эльзу, Паулу, сестру и зятя Фелисити – совершенно чужие люди. Она сидела наверху и смотрела на его картины. Возможно, думала, как их продать; я имею в виду, против его желания. Рассчитывала, что некоторые пейзажи можно отнести в местный паб и попросить повесить в баре, в надежде, что кто-то из посетителей захочет купить какую-нибудь картину. Похоже, Белл с Сайласом были отчаянно бедны – до такой степени, что иногда им было нечего есть, хотя вино у него никогда не переводилось. Как бы то ни было, она сидела наверху, размышляя об этом, и услышала выстрел из «кольта». В самом звуке не было ничего необычного, рассказывала Белл, в отличие от того, что произошло потом. Послышалось какое-то хрипение, ужасный звук, нечто среднее между стоном и бульканьем. Поэтому Белл спустилась, но Сайлас к тому времени был уже мертв.
Не очень правдоподобная история, да? Но тогда я в нее поверила, и Козетта тоже. В отличие от Эльзы, которая несколько месяцев спустя задала мне такой вопрос: если они были так бедны, почему Белл не могла устроиться на работу? В те времена, в отличие от сегодняшних, работать считалось обязательным. Но я не слышала, чтобы Белл работала – ни тогда, ни потом, ни вообще когда-нибудь. От необходимости работать ее избавило странное стечение обстоятельств: за несколько часов до смерти Сайласа от сердечного приступа умер его отец. Он не был богат, но владел домом, в котором жил; завещания после него не осталось, однако он уже давно овдовел, а Сайлас был его единственным ребенком. Дом автоматически перешел к Белл, потому что они с Сайласом состояли в браке – она была такой же замужней женщиной, как Фелисити. Белл продала дом за 10 000 фунтов, и эта сумма, вложенная в акции, давала достаточный доход, чтобы, не работая, едва-едва сводить концы с концами.
