Видя это благолепие, сармат только покачивал вскруженной головой да прицокивал. Каким же большим и грозным должен быть царь Персиды, если для него одного поставлена вся эта неоглядная юрта!

Толмач свернул в сторону, и повозка покатилась мимо такого, что сармат совсем забеспокоился за верность глаз своих. Немо и подавленно смотрел он на могучие деревья, росшие в воздухе, поддерживаемые легкими перекрытиями арок висячих мостов и крыш. Деревья были столь могучи, что корни их прорвали камень и свешивались над головами корявыми змеями. Здесь чувствовалось запустение, неудержимая сила времени. Кое-где рухнувшие перекрытия были завалены белыми скелетами некогда зеленых олив и других привозных деревьев. Казалось, здесь бродит ассирийская тень царицы Семирамиды, удивившей мир роскошной выдумкой висячих садов.

В одном из уцелевших зданий было что-то вроде дома для послов покоренных царств. Тут послы и царьки ждали вызова во дворец, иногда по году, а попав в него, часто не возвращались «Под сады», как звалось это место. Толмач растолковал прислуге дома послов, кто его спутник и к кому прибыл в Ниневию, и хромой попал в умелые руки банщиков, брадобреев и гардеробщиков. Самому толмачу было приказано ждать. Снаряжалось новое посольство в ту сторону, язык которой был ему ведом. Толмач выслушал, пошел к сыну, ожидавшему в повозке. Опасаясь снующих вокруг людей, сказал по-скифски:

– Под солому я положил сверток. Сейчас ты поедешь, и путь твой будет дальним. Не пришлось тебе, сын, обучиться ремеслу ковровщика, обучись другому – стань воином, сразись за Скифию, хоть далека она и тебе не ведома. В свертке то, что должно попасть в руки царя скифов. Расскажи ему о хромом сармате – плохой человек и задумал плохое. Получит Агай этот сверток, все поймет. Путь на родину я рисовал не раз, найдешь. Денег нет. Повозку продай, меч, сбрую. Этого хватит. Конь тебя выручит. Молодой и на ноги легок. Не медли, Азгур. И помни, ты – скиф. Прощай, может, не встретимся.

Честолюбивый и удачливый царь Дарий верил в свое божье предназначение – перекроить лезвиями мечей, соштопать из раздробленных держав один цветастый полог, украсить им землю, и все это будет носить единственное угодное богам имя Персиды. И уже пали под ударами и лежали смирно многие языки и веры. Теперь взгляд молодого царя все чаще и надольше уставлялся на закатный запад. Оттуда дразняще дули ветры роскошной Эллады. И однажды, заполучив доброе предсказание вавилонского оракула, Дарий шевельнул свои бесчисленные рати, и запылили они спиной к востоку, дабы поставить исшарканный в походе сапог Персиды на священно-гордую главу эллинского акрополя. Поставить так, чтобы хрустнули, распадаясь, строгие тела мраморных колонн, возвещая миру о дальних намерениях царя-бога, царя-барса.

Выбелив изумрудную морскую гладь четкими заплатами парусов, к берегам растревоженной Аттики скользил многочисленный флот Персиды. Послушание и повиновение, точнее, робость и страх довлели над народами. Беда, если где-то какой-то покоренный царек упускал из-под контроля преданный и проданный люд свой. Кара падала на головы провинившихся незамедлительно и жестоко. Готовясь к походам в далекую Скифию, Дарий берег свой тыл крепким, неделимым. О войне с Элладой думал легко и просто: народ, избалованный сытой жизнью, развращенный многими искусствами и наукой, не способен защищаться смело и долго. И тогда он повернет войска лицом к Скифии и поставит в истории своих молниеносных походов еще одну жирную точку.

Растопыренные усы на румяном лице царя подергивались. Он с высоты трона смотрел на стоящего перед ним покоренного царька Манны, ждал ответа. Загнутые носки туфель Дария была вровень с глазами царька, и тот, не смея поднять очи на вознесенного над ним владыку полумира, тосковал взглядом перед поправшими многих ногами. Он не робел, не страшился смерти, потому что перешагнул эту грань и умер для себя задолго до визита.

– Народ взбунтовался от голода, сын неба, – сказал царек загнутым носкам туфель. – Непосильны твои поборы, а непобедимые войска твои продолжают разорять все, не щадят арыков и каналов. Вода – кровь пашен – не течет по ним, не живит. Нивы заросли черной травой, от которой мрут даже верблюды. Голод и мор виной бунту, ибо болезненным и голодным думаются разные мысли.

Царек умолк. Взгляд его опустился ниже и в золотой стене высокого трона встретился с другим – острым, выжидающим. Ступени, ведущие на трон, были спрятаны сзади, чтобы всякому казалось, что бессмертный сын неба не восходит на трон, а опускается на него сверху, как и подобает богам. К тому же Дарий не окружал себя явными телохранителями с этой же целью. Лучники и меченосцы стояли внутри трона, каждый строго перед своей узкой бойницей. Поэтому и приглашенных к себе царь не опускал на колени, как бы уважая в них свое подобие, на самом деле для того, чтобы грудь посетителя была на острие мечей и стрел.

– Я должен взять твою жизнь, – сочувственно проговорил Дарий. Пальцы его руки, густо захватанные золотом перстней, шевельнулись, повернули резной, слоновой кости, подлокотник трона, и царек, всплеснув ладошками, провалился вниз. Подавшись вперед, Дарий сощурился, глядя в отверстую яму. На дне ее вспыхнула короткая схватка, завертелся пятнистый клубок, полетели клочья белого халата, и страшный вскрик человека покрыл рык двух голодных барсов. Подрагивая усами, царь смотрел вниз захмелевшими от вида крови глазами, судорожно глотая спазматическую слюну. Потом слабым поворотом подлокотника привел в действие хитрый механизм. Крышка снизу тихо приподнялась и заперла люк на уровне пола.

– Я тоже из рода барсов, – прошептал Дарий, умопомраченно глядя перед собой в дальнюю дань тронного зала. Там тотчас открылась дверь, и один-одинешенек ступил на упругий ворс бесконечного ковра, ведущего к подножию трона, посланец Агафарсиса. Припадая на левую ногу, он пошел к той яркой точке, где должен восседать повелитель Персиды. Половина тронного зала была щедро освещена солнцем, но вторая встречала посетителя полумраком. Здесь все окна были зашторены коврами, и только на самого царя из потаенного отверстия бил сноп света, плавя и переливая в глазах вошедшего золото и многие самоцветы, уничтожая и ослепляя всякого, кто приближался к живому олицетворению божества.

Сармату стало дурно. Неся на вытянутых руках свою сумку с заветным подарком, он чуть было не упал на колени, но, помня строгий указ придворных, волочил и подтаскивал на расслабленных ногах уже не свое тело, пока не уперся носом в туфли Дария.

– Агафарсис шлет! – нервно выкрикнул он, хотя знал, что громко говорить, а тем более кричать, нельзя, но совладать с взвинченным от страха голосом не мог. Таким великим и так высоко вознесенным над людьми и миром явился ему царь Персиды, что, казалось, до слуха его можно только докричаться. И он продолжал выкрикивать.

– Что он принес? – слушая спрятанного за спинкой трона переводчика, спросил Дарий, медленно успокаиваясь от недавнего кровавого зрелища. Крылья его чуткого, с горбинкой носа раздувались.

Сармат достал сверточек и пока распутывал ремешки, успел рассказать о секретном оружии скифов. Но развернул и обмер. Дарий заинтересованно откачнулся от спинки трона, но теперь недоуменно глядел на осколок плоского камня, лежащего на лоскутке замши.

– Нубийка! – серея, простонал хромой. – Золото похитила и его… наконечник…

Он стал широко разевать рот, в горле его забулькало, и сармат рухнул ничком на крышку люка, о котором не подозревал. Но царь уже насытился видом смерти царька маннеев, как насытились и его барсы. И хотя в зале и около никого не было, Дарий проговорил для чьих-то внимательных ушей:

– Пусть не умрет. Оружие, скифами придуманное, он ввез в мою страну. Значит, оно здесь и надо найти его. Этот старик один знает в лицо похитителя. Повелеваю – оживить и всячески помогать ему в розыске.

Он отвел глаза от неподвижного сармата, встал с трона и по ступенькам сошел вниз. Пройдя ряд комнат, вошел в свою опочивальню и, зная, что ни один глаз не смеет здесь лицезреть его, снял тяжелый от золотого шитья и каменьев халат, сбросил туфли. В одной рубашке и босиком прошелся по прохладному ковру. Это ему нравилось.