Всякий, кто серьезно относится к пиршеству, знает, как важно делать перерывы, чтобы очистить себя от поглощенных излишеств. Даже здесь Лукулл предусмотрел все. Посреди парной, в большом резервуаре, наполненном снегом, который спустили на повозках прямо с альпийских гор, стояли кувшины с вином.

В парную вошел необычайной красоты молодой человек лет девятнадцати в окружении группы юношей такого же возраста. У него были черные волнистые волосы и улыбка, которая могла бы затмить улыбку самого Аполлона. Пробравшись сквозь паровую завесу ко мне, он протянул руку:

— Квестор Метелл?

— Да. А ты?..

— Марк Антоний.

Черты его лица сразу показались мне знакомыми.

— Сын консула? — переспросил я.

Его спутник подал ему чашу с охлажденным вином.

— Нет, племянник. Мой отец — старший Марк.

Он уселся рядом со мной, а его друзья, которыми он явно верховодил, разместились на других свободных местах.

— Твой отец выступал в роли авгура на церемонии моего посвящения несколько лет назад.

— Значит, ты впервые присутствуешь на таком пире, — заметил я. — У нас не было подобных празднеств семь лет. В последний раз мы чествовали Афрания и Калпурниана.

— Я слыхал, что нынешний Триумф затмил все предыдущие. — В его взоре светился юношеский задор. — Лукулл закатил настоящий пир.

Я не мог с ним не согласиться. Его отец, старший Марк Антоний, выделялся своей некомпетентностью и склонностью к преступным деяниям даже среди Антониев. Однажды, вместо того чтобы воевать со средиземноморскими пиратами, он взялся грабить римские провинции. Однако, напав на Крит под предлогом того, что тот был союзником пиратов, он встретил сопротивление со стороны островитян и потерпел сокрушительное поражение. За сей беспрецедентный «подвиг» Марк получил насмешливое прозвище Кретик. Умер он в Греции и был погребен без всяких почестей почти за десять лет до нынешнего знаменательного пира. Имея такое нелестное отцовство, молодой человек столь восхитительной наружности был достоин жалости.

— Знаешь, что мне больше всего нравится в банях? — спросил он. — Это единственное место в Риме, где можно не опасаться наткнуться на галла.

Его приятели взорвались дружным хохотом, и сам Марк громче всех. У него был удивительно заразительный смех, благодаря которому даже самые его избитые шутки воспринимались как блестящие образчики юмора.

— Ты, наверное, имеешь в виду этих аллоброгов, что прибыли на сегодняшний пир? — осведомился я.

— Ну да, кого же еще? Они заявляются к моему дяде чуть ли не каждый божий день. И мне приходится терпеть их присутствие во время своих утренних визитов.

Люди столь молодого возраста всегда думают, что все мирские неприятности происходят исключительно с ними.

— Возможно, они вовсе не галлы, а германцы, — примирительным тоном предположил я.

Один из спутников Марка вызвал его на состязание в борьбе, и вся компания поспешно направилась к спортивной площадке. Холодный бассейн прояснил мою голову, а когда рабы интенсивно растерли меня полотенцем и помассировали кулаками, я уже был вполне готов принять несколько следующих блюд, ожидавших нас на праздничном столе.

На улице, что находилась за банями, собралась большая толпа горожан. Они скандировали поздравления в адрес триумфатора, причем некоторые слова были настолько древними, что все забыли их смысл. Я уже вознамерился пробираться сквозь толпу, но в этот миг мой взор привлекла одинокая фигура человека, стоявшего на пьедестале статуи Флоры — той, что украшала альков между публичными банями и новым храмом Минервы. Человек этот был подтянут, имел исполненную достоинства осанку и даже во мраке алькова показался мне знакомым. Подстрекаемый любопытством, я приблизился к пьедесталу и вскинул глаза вверх.

— Консул?

— Это ты, Деций Метелл? — спросил Цицерон, взирая на меня сверху вниз. — Поднимайся ко мне.

Заинтригованный, я принялся взбираться на пьедестал по ступенькам, расположенным на обратной стороне статуи. Флоралии — праздник в честь богини Флоры — прошли еще четыре месяца назад, но статую по случаю Триумфа вновь украсили цветами, аромат которых был воистину обворожителен.

Держась за каменное одеяние богини, чтобы не потерять равновесия, я одолел подъем и, обогнув статую, приблизился к Цицерону. Его взор был устремлен вверх, а лицо выражало полную безмятежность, как будто он снял с него маску публичного деятеля.

— Здесь, вдали от огней, — произнес он, — хорошо смотреть на звезды. Особенно в такую ночь, как эта. Люблю созерцать звезды и делаю это каждую ночь.

— Отец учил меня предсказывать, но в основном не по звездам, разве только когда они падают. Он, кажется, вообще считает наблюдение за звездами чем-то вроде восточного маскарада.

— Так рассуждают многие римляне, но они ошибаются. Я изучал письмена египтян и персов, греков и даже друидов. Все они сходятся на том, что звезды оказывают на нас большое влияние. В особенности вот эта.

Он указал на одну из них. Хотя маленькими светилами было озарено все небо, мне было ясно, о какой звезде он говорит. Это была самая яркая и самая красная точка, висевшая над нами, подобно блестящей капле крови среди россыпи белых бриллиантов.

— Знаю, как она называется, — сказал я. — Это Сириус, или Собачья звезда, или Каникула, или Маленькая собака. У нее есть еще несколько имен: Покровитель наших дней, Собачьи дни в разгар лета, когда Сириус появляется на небе, и другие.

— То, что ты говоришь, знают все. Но почему она нас так устрашает? Почему зарекомендовала себя звездой с дурной репутацией?

— Очевидно, потому, что середина лета считается временем эпидемий и мора, а также началом периода штормов.

Тема нашего разговора показалась мне не вполне уместной в праздничный день.

— Ты говоришь правильно, но кое-что все же упускаешь. На празднике в честь этой богини, флоралиях, — он указал на статую, — мы приносим в жертву рыжих собак, чтобы ублажить эту звезду. То же самое повторяем во время робигалий, чествуя бога Робига, мужского аналога Флоры. Как думаешь, зачем это делается?

Я пожал плечами. По правде говоря, меня жутко мучила жажда, и хотелось выпить вина.

— Эти традиции уходят в глубокую древность, — сказал я. — Мы исполняем множество ритуалов, смысл которых давно забыт.

— Что верно, то верно. Как верно и то, что никогда на людской памяти Сириус не был таким красным, как этим летом.

Сквозь пение восхваляющей триумфатора толпы до нас донесся призыв глашатаев к продолжению праздничного ужина. С огромным облегчением я принялся спускаться вниз, поддерживая Цицерона. Он нуждался в помощи отнюдь не из-за своей немощности (ему было всего сорок три, и это был молодой возраст для консула), а из-за неудобства, которое доставляла ему одетая по случаю торжества тога, столь белоснежная, что выделялась светлым пятном на фоне темного алькова.

Пока мы прокладывали путь сквозь толпу, я размышлял над словами Цицерона. Ни один народ не испытывал столь сильной тяги к знакам и предзнаменованиям, как римляне. Ни в одном государстве для их толкования не имелось два независимых сообщества жрецов. Без участия авгуров и гаруспиков не обходилось ни одно общественное и частное действо. Если предсказатели оказывались несостоятельны, мы обращались к книгам Сивиллы, для чего содержали коллегию из пятнадцати человек, облеченных властью заглядывать в них, когда государству угрожала опасность. Кроме того, все римляне, от консула до раба, были помешаны на всяких знамениях, усматривая их в самых неподходящих местах и при любых стечениях обстоятельств.

Птицы, удары молнии, штормы, странные предметы, падающие с неба, чудовищные пернатые — ничто не ускользало от внимания, всему находилось толкование, начиная от потери возлюбленного и кончая грозящей с моря военной катастрофой. Когда естественных явлений было недостаточно, в ход шли предзнаменования, созданные искусственным образом. Нас заставляли верить, что какая-то статуя заговорила или повернула голову, что какая-то коза родила львят или что пастырям явились на горе боги, а из золотых яиц вылупились мертвые змеи. Всему этому не было конца и края.