Между двумя корпусами судна располагалась на возвышении большая центральная кабина. За ней находился отсек, где среди всего прочего на первый план выступало колесообразное устройство. Были там и какие-то то ли механизмы, то ли инструменты. Кальдак прошел вперед до тех пор, пока не получил возможность обогнуть колесо и заглянуть в кабину.

Она была ярко освещена. Невидимый аппарат ровно и приглушенно гудел. Кальдак догадался, что это машина, благодаря которой судно движется. Дверь в кабину была распахнута и действительно откуда-то снизу неслась музыка. Она диссонировала в его непривычных к таким звукам ушах. Впрочем, хотя она была неприятна, все же терпима и не оказывала на сознание парализующего воздействия, как он поначалу боялся.

Внутри он разглядел еще одно колесо и механизмы. А также мебель, о назначении которой он мог только догадываться и странного вида украшения. Он обернулся на своего товарища.

- Подойди поближе. Здесь никого нет. Только музыка.

Дропак в несколько шагов присоединился к своему командиру. У него уши были сильно прижаты к голове и даже как бы расплющены. Губы поджались и оголили ровные ряды острых зубов. Бакенбарды мелко подрагивали.

- Какой грохот! У меня голова раскалывается от него.

- У меня тоже. Хотя это легче слушать, чем вчерашний концерт с танцами. - Он, поколебавшись пару секунд, показал на распахнутую дверь. - Надо зайти туда.

- Осторожно, капитан.

Кальдак опасливо глянул на дверь.

- Мы ведь знаем, как они выглядят, - прошептал он. - Физические кондиции не впечатляют.

- Чем меньше существо, тем оно коварнее, - заметил Дропак.

- Я буду осторожен.

С этими словами, сильно пригнувшись, он вошел внутрь центральной кабины.

Потолки были очень низкие и Кальдаку пришлось очень сильно сгорбиться. Нос подрагивал. Помещение было наполнено чужим запахом. Удивительно сильным и странно приятным. Внутри кабины были еще две двери, каждая из которых вела в один из двух корпусов судна. Из одной двери доносилась музыка.

Он подошел к ней и увидел длинную и узкую комнату. При этом Кальдак согнулся почти пополам.

Тут-то он и увидел аборигена. Тот сидел спиной к двери. Руки и ноги у него были обнажены. И он что-то делал пальцами с довольно сложными устройствами, которые располагалась прямо перед ним. Музыка доносилась из двух черных коробочек, расставленных в противоположных углах комнаты. Абориген не мог видеть навестившего его пришельца.

Первый очный визуальный контакт подтвердил все, что участники экспедиции узнали о местных жителях из передач телевидения. На каждой руке у аборигена было по пять пальцев, лишенных шерсти. На один больше, чем у массуда, на два меньше, чем у о’о’йана, то есть как раз столько, сколько у гивистамов. В остальном они на гивистамов совсем не походили. Их кожа была практически полностью лишена волос, выглядела очень нежной и мягкой, в отличие от роговых чешуек лучших технических специалистов экспедиции.

В такой близи музыка казалась Кальдаку практически невыносимой. Диссонирующие, громкие звуки, казалось, взрывались, лопались в голове массуда. И как только абориген может вот так спокойно сидеть в самом эпицентре этого кошмара?! Очевидно, у этой расы более грубый слух, который в состоянии сносить подобные вещи.

Не будучи в силах дольше выдерживать эту муку, Кальдак вернулся в центральную кабину. В эту же минуту Дропак появился из двери, ведущей в другой корпус судна.

- Пусто, - пробормотал он.

- А я нашел одного, - ответил Кальдак.

Болезненные аккорды, словно злые насекомые, носились в воздухе, жаля и жаля бедных массудов. Эти дикие звуки заставили Дропака скорчить гримасу отвращения.

- Неужели аборигену все равно? Как он может выдерживать такое?! Неудивительно, что он один.

- Он сидит спиной к двери, так что я не смог определить его пол. Передай другим, чтобы поднимались на борт. И переводчика.

Дропак удивленно вскинул густые брови.

- Разве это так обязательно, капитан? Мы двое наверняка…

- Не будем загадывать и рисковать, - возразил твердо Кальдак. - Я хочу, чтобы присутствовали все.

Дропак все еще колебался.

- А что, если вейс не сможет прийти? Она ведь не умеет плавать.

- Другие смогут переправить ее на руках. Нам могут понадобиться ее способности. Ватолой поможет.

Наконец, Дропак согласно кивнул и направился к выходу, но у самой двери остановился и спросил:

- А кто присмотрит за субмариной?

- Тот же Ватолой, - ответил капитан и, встретив на себе удивленный взгляд, добавил: - Он не будет ничего трогать. Просто посторожит до нашего возвращения.

Нос Дропака дернулся, и массуд тут же исчез на палубе. Кальдак даже не слышал, как его товарищ соскользнул в воду.

Он вернулся к двери в узкую комнату и заглянул туда. Абориген все еще сидел на прежнем месте и, двигая пальцами, генерировал столь дикие и нецивилизованные звуки, что любой разумный не смог бы выдержать их более полуминуты. Но Кальдак крепился, надеясь на скорое возвращение Дропака с остальными.

Уилл Дьюлак вновь вынужден был сделать паузу. Он откинулся на спинку стула и устремил мрачный взгляд на аппаратуру, разложенную перед ним. Синтезатор продолжал тихо гудеть, и это был единственный звук в салоне.

Он запустил пальцы левой руки в свои темные, вьющиеся волосы. Каждый год они все больше редели и все больше отступали со лба на затылок и терялись где-то уже под воротником. Частично именно из-за этого выпадения волос, которое напоминало таяние ледника или морской отлив, он и решил в последнее время отрастить буйные кустистые бакенбарды. Хотя еще и потому, что всегда хотел отличаться внешностью от других, выпадать из общей массы. Подобное же честолюбие Уилл проявлял и в музыке.

Первая половина “Аркадии” была уже закончена, а вторая покоилась в набросках. Требовалось утвердить скерцо, переходящее в сотрясающее, итоговое аллегро энержико. Но именно это-то ему и не давалось, выворачивало наизнанку. Не сама музыка: ноты лежали перед ним четкими, правильными рядами, введенные в программу портативного компьютера. Все дело было в оркестровке, которая пытала его похлестче маститых средневековых мэтров, сводила его с ума.

С самого начала он задумал начать скерцо флейтами с контрапунктом в лице одного-единственного фагота. Результат должен был получиться хоть и комичным, но сильным. Этакий кусочек музыкального черного юмора, который по праву оценили бы такие люди, как Берлиоз и Барток. Наверняка оценили бы! Затем вступали вторые скрипки и басы, плавно переходящие в небольшую изящную токкату для духовых инструментов, которые он свел воедино. Токката вышла просто на диво, но, черт возьми, он до сих пор не мог решить, как перейти с конца адажио в начало скерцо! Он находился в творческом тупике и все из-за этой паршивой оркестровки!

Все было плохо. Звучало, как в балагане. Флейты совсем где-то потерялись, а фагот вместо того, чтобы вступать временами в их песню печально-торжественным голосом, звучал, как сломанная труба, как будто кто-то спускал воду в уборной или у кого-то крутило в животе.

Он с яростью уставился на синтезатор и мотки кабеля, окружавшие инструменты. Что, если плюнуть на фагот и заменить его саксофоном? Оркестровку тогда, пожалуй, удастся закончить достаточно быстро, но… Все это будет слишком дорого для исполнения! Какой оркестр из маленького городка позволит себе нанимать саксофониста? Вот то-то!

Черт, дьявол! Равель же нашел тот звук, который искал. Так же, как и Дебюсси. И Гриффис. Если французы образца начала двадцатого века и болезненный американец создали свои эффекты, почему то же самое не может сделать опытный ученый из Нового Орлеана?!

С самого начала он отгонял от себя мысль о саксофоне, как назойливую муху, ибо дал себе зарок использовать что-либо, имеющее общее с джазовыми обертонами. Ему не повезло с местом проживания. Всю жизнь приходилось бороться с джазом, как с самым злейшим врагом.

- А, так вы говорите, что вы композитор из Нового Орлеана?! Значит, ваша работа обязательно ориентирована на джаз, не так ли?