Жителей в Ланкастере по-прежнему около 50 000 — столько же, сколько было в Париже в дремучую эпоху раннего Средневековья. И стоит городок по-прежнему там, где всегда находился и будет находиться: посреди засушливых равнин на юго-востоке штата Вашингтон, располагаясь что с научной, что со стратегической точки зрения на возможно максимальном удалении от всего сколько-нибудь значительного и интересного, в самом центре аридного, более или менее пустынного климатического пояса, который тянется от мексиканского штата Сонора до самого Ледовитого океана.
Еще кое-что о местных прелестях: в Ланкастере практически не бывает дождей, зима тут сухая и холодная, а лето сухое и жаркое. Пульсирующая, отливающая шоколадом гнутая лента реки Колумбии рассекает город, как готовая вот-вот распрямиться тугая металлическая пружина. Не только дожди, но и деревья в Ланкастере -большой праздник, а те немногие, что все-таки попадаются на глаза, — все до единого завезены откуда-то и только подчеркивают специфику местного ландшафта: вид у них как у уборщиц, которые ни минуты лишней здесь не остались бы, если бы только подвернулось место получше, — иссохшие, сучковатые тополя обычные и всклокоченные, словно осыпанные перхотью тополя трехгранные. Роскошными их не назовешь.
Что в Ланкастере хорошо (вообще-то хорошего тут много чего), так это то, что все постройки в нашем городке вместительные и все отстоят друг от друга на приличное расстояние. Места здесь навалом, земля дешевая, как, впрочем, и электричество, чтобы спокойно отапливать любое здание. Чего ж и не строить с размахом? И у всех машины, чтобы без хлопот добираться куда надо. Машин много.
Как и в большинстве небольших городков, в Ланкастере мало что меняется. Лично мне кажется, что отсутствие перемен нагляднее всего проявляется в привычных глазу фигурах стариков (обоего пола) — тут и тролли, и Лупоглазы[1], и просто кто дошел до ручки: они ползают по центру города и по окраинным поселкам, бродят между тявкающими собаками и проволочными изгородями, с интересом изучая содержимое муторных баков, останавливаясь поболтать со всякими штучками-дрючками на капотах машин и с изумлением разевая рот на тарелки спутниковых антенн, которые дружно всходят на ланкастерской почве, высовываясь тут и там, словно любопытные детские уши, прислушивающиеся к небу: только и ждут, что сверху им по секрету шепнут что-то эдакое непристойное. Старики-бродяги — это, сдается мне, последняя ниточка, связывающая Ланкастер с его недолгим прошлым, и связывающая просто потому, что они слишком бедны, чтобы вместе со всеми поддаться добровольной амнезии, которая неуклонно приближает остальных жителей городка к сверкающему будущему, куда и мне страшно хочется попасть.
Для меня, выросшего в Ланкастере, никогда не было большой загадкой, как жителям нашего городка удается заполнить свои дни. Ты или работаешь в торговом центре «Риджкрест», или на Заводе. В свободные от работы дни ты шляешься по магазинам, гоняешь на машине так, чтоб дух захватывало, ходишь с ружьем на всякую живность или носишься очертя голову по реке на ярко разукрашенном скутере.
Мда… Завод. Лучше сразу объясню, что это такое, потому что без этого не понять, почему Ланкастер возник и что он собой представляет. Дело в том, что в свое время в Ланкастере было крупнейшее в мире производство, как бы это помягче, запрещенных веществ — всякие непроизносимые сверхконцентрированные жидкости, порошки, металлические штуковины — какие-то чурки, стержни, кнопки, цилиндры — вещества, куда более гнусные, в миллиарды раз гнуснее, чем любая из ваших самых ужасных тайн, — вещества, которые, стоило им появиться на свет, правительство тотчас же прибирало к рукам (точно как в историях про НЛО и младенцев), определяя их в новые дома: куда-то в утробы кораблей, ракет, снарядов и силовых установок.
Вся алхимия, связанная с производством этих веществ, творилась непосредственно в заводских корпусах, расположенных в пятнадцати минутах езды к северу от города, в комплексе, состоявшем из громадных, без единого окна, конструктивистских кубов, которые мой братишка Марк навеки запечатлел в своем рисунке, укрепленном на стенке семейного холодильника. Когда Марка попросили объяснить, что это за сооружения, он высказался в том духе, что это вереница платформ (какие используются во время праздничных шествий), оставшихся от умственно деградировавшего и теперь уже полностью вымершего племени великанов, и первоначального их назначения теперь уже никто никогда не узнает. Надо же такое придумать!
Нет-нет, постойте: я так расписал наш Завод, что картинка получилась какая-то мрачная и зловещая, а на деле все совсем не так. Пока мы подрастали, Завод вовсю старался разнообразить нашу жизнь, и делал это многими способами — об одних мы знали, о других и не догадывались. Молодежь заводского клуба «4-Эйч»[2] регулярно устраивала неизменно популярный конкурс на самую безобразную картофелину. Баскетбольная команда старшеклассников в нашей школе называлась «Нейтроны» (команда младших классов, соответственно, «Нейтрины»), а эмблемой у нас был «атомный гриб», он же украшал наши форменные куртки. Мы, ланкастерцы, как члены семьи, привыкшие к тому, что с нами под одной крышей живет тяжелый хроник, бывали рады щегольнуть в повседневной речи мудреными словечками из лексикона приобщенных к высоким технологиям: изотоп, перколяция, полураспад, иодиды. Получается как будто слова к синтезаторной немецкой музыке. Круто.
В детстве мы просыпались от страха, когда нам во сне являлись таинственные живые мертвецы — заводские рабочие, с желтыми, как сыр, лицами и жидкими волосенками, пучками и клочками торчавшими во все стороны на их черепушках, — как они, сунув в рот пластинку мятной жвачки, подходят по очереди к одному-единственному на весь завод окошку-иллюминатору и пугают нас, меня и Дейзи, рассказами об испепеленных городах, о нестерпимо жгучих солнцах и о всех, какие только есть в мире, рыбах, плавающих в морях кверху брюхом.
А еще, пока мы росли, нам на уроках по мерам личной безопасности без конца крутили черно-белые фильмы, сделанные по заказу военных, фильмы, которые призваны были внедрить в юные умы осознание нужности и важности нашего Завода. Фильмы эти наверняка сейчас понемногу окисляются в своих железных банках, задвинутых в самый дальний угол фильмохранилища в Беверли-Хиллз, приобретая ценную патину времени и спокойно дожидаясь своего часа, когда они бодренько снова явятся в мир живущих, теперь уже в качестве оригинального развлекательного фона, чтобы позабавить посетителей супермодных лос-анджелесских ночных клубов.
Впрочем, все споры вокруг Завода если и ведутся, то исключительно в прошедшем времени. Завод закрыли в начале лета, просто взяли и закрыли — через день после того, как я улетел в Европу, — и вместе с ним канул в небытие почти весь торговый центр «Риджкрест» и вообще практически вся коммерческая жизнь. И неприкаянные жители Ланкастера слоняются по городу, будто в гипнотическом сне. Неверной походкой стариков, впервые рискнувших пройтись по улице с плейером в кармане и наушниками на голове, они ковыляют мимо уцелевших еще фанерных перегородок торгового центра, и в глазах у них пустота и неприкаянность. Это несчастные, которые маются синдромом абстиненции — у них отобрали магазины и цель жизни, и все их существование теперь сводится к тому, как и на что употребить свободное время. Хотел бы я знать, чем теперь жители нашего городка будут заполнять свои дни. Как им теперь быть?
Я? Я выход найду. Это я знаю твердо. У меня есть план. У меня есть брат и сестра. Есть хороший автомобиль и целая коллекция превосходных средств по уходу за волосами. Я знаю, чего хочу от жизни. Я мечу высоко.
Небо сегодня насыщенного электронно-синего цвета. Я стою посреди тыквенного поля на окраине Ланкастера и пытаюсь сделать полароидный портрет Джасмин: она сидит на стуле, который я притащил сюда из дома, — тонкие деревянные ножки глубоко воткнулись в рыжую землю. Солнце только что село, и у дальнего края поля маячат мистер Хо Ван и его жена, Гуэй-Ли, которым это поле принадлежит; они чешут в затылке и не могут взять в толк, чего ради они пустили двух шизанутых на свою территорию. Я упрашиваю Джасмин придать лицу выражение поинтереснее.
