– В печали ныне Иоанн Васильевич, – взялся за кубок боярин. – Конфуз зело изрядный при Улле случился намедни. Знамо, измена приключилась. Корни же сей смуты к князю Старицкому тянутся.

– Ну и что? – не понял Андрей. – При чем тут князь Михайло? Старицкий из гнезда новгородского. Новгород же себя Ганзой по старой памяти числит. Не подчинения, а власти жаждет. Права Магдебургского[3].

– Так ведь князь Михайло у Старицкого в друзьях близких…

– А хоть бы и так! Он у Старицкого, я у Воротынского другом себя считаю. Да и ты, Алексей Данилович, мыслю, тоже. Что же теперь, всех скопом в ссылку отправлять? Когда воеводу Петра Шуйского выродки наши ляхам предавали, князь Михайло уж не первый год в Кирилло-Белозерском монастыре маялся. Так какие на него подозрения?

– Отказываться от дружбы с князем Михайло не стану, – решительно бухнул кубком по столу боярин Басманов. – Однако же ныне царь наш в молитвах и печали после измены вскрывшейся пребывает. На бояр Репнина и Кашина епитимью наложил, покаяния требует. Ничто его не радует, ничто ему не по нраву. Не ко времени о милостях его просить.

– Так я ему всегда не по нраву случался, Алексей Данилович, – усмехнулся Андрей. – Как-нибудь и это недовольство переживу. Недосуг мне доброго настроения от Иоанна ждать, без того хлопот в избытке. Как Иван Юрьевич к нему соберется, так и я вместе с ним отправлюсь. С государевым дьяком меня никто остановить не посмеет.

– Тебя и так никто тронуть не рискнет, Андрей Васильевич! – прямо таки изумился старший Басманов. – Так, други?

– Знамо дело, княже! Кто же не знает тебя, Андрей Васильевич? Ведаем, человек ты царю близкий, – разноголосо подтвердили боярские дети.

– Помню, еще два года тому указывалось тебя без спросу пропускать в любое время, – добавил боярин. – И иных повелений боле не случалось.

– Да? – удивился Зверев. – Думал, забыли все про то давно.

– На царской службе ничего не забывается, Андрей Васильевич. Ни плохое, ни доброе, – задумчиво сообщил старший Басманов. – Эх, была не была, не забуду и соседушку! Коли завтра придешь, с тобой вместе за Михайло Воротынского царю поклонюсь. По наряду мне аккурат завтра рындами командовать. Вместе пойдем, вместе просить станем. Бог даст, смилуется государь над князем.

– Завтра? – Зверев потер потный лоб. – А получится завтра-то? После такого пира отлежаться бы денек не мешало.

– Прости, княже, но я опосля в вотчину свою испросился отъехать. Потому как поход супротив Польши сорвался и люди ратные ныне в большом числе не потребны. В поместье же, княже, уж два года земля не родит, смерды лебеду и кору ивовую жрут, а иные и пухнут с голодухи. Проследить надобно. Подъемные дать, у кого хлеба посевного не найдется, недоимки простить, успокоить. Однако же не расхолаживать.

– Знаю, – вздохнул Зверев. – И у меня та же беда.

– Так я к Ивану Юрьевичу затем и приехал. На отъезд испроситься. Он мне дозволил… Ты, княже, в то время прикемарить изволил. Завтра стражу отстою, да и в путь сбираться надобно.

– Завтра… – Андрей крепко сжал веки, снова открыл глаза, тряхнул головой. Мысли все еще оставались тягучими и путаными, его снова потянуло в сон. – Коли завтра, то надобно идти, бумаги распаковывать и рухлядь проверять. Прощения прошу, бояре, но ныне мне двигать надобно. Иначе не управлюсь. Мой поклон Ивану Юрьевичу передайте, как отдохнет. Хорошо вам попировать…

Боярин Алексей Басманов не просто сдержал обещание, но и перевыполнил его: встретил перед крыльцом, провел через весь дворец наверх, в царские покои, и вошел следом, готовый, если нужно, поддержать словом или делом.

Скромный закуток, в котором царь Иоанн Васильевич занимался государственными делами, мало изменился с тех пор, как князь Сакульский побывал здесь лет десять тому назад. Ничем не украшенные бревенчатые стены, крохотные окошки, забранные слюдой. Правда, светелка справа от входа с печью и пюпитром на этот раз пустовала. Властитель всея Руси все же перебрался в комнату чуть поболее. Ту самую, в которой раньше занимались бумажной волокитой ныне уволенные Сильвестр с дьяком Адашевым. Но даже на эту роскошь, как понимал Зверев, Иоанна сподвигло не желание получить себе больше места, а то, что приказ, разбирающий челобитные, переехал в новый просторный дом в два жилья, срубленный возле Разрядного приказа. И комнатенка стала пустовать.

Государь с момента прошлой встречи слегка спал лицом, но ростом и широкими плечами оставался могуч. Одень его в кольчугу или хоть шубу яркую, да мечом опоясай – грозен был бы и устрашающ. Однако правитель всем одеждам предпочитал монашескую рясу и клобук, скрадывающие и стать его, и силу.

– Князь Андрей Васильевич? – скривив губы, покачал головой Иоанн и уселся в широкое деревянное кресло, потемневшее от времени. – Неисповедимы пути господни. Я молюсь ему о милости, он же посылает мне бесовское порождение, чародея и искусителя. Видно, мало я прошел испытаний, надлежит еще одно одолеть. Ну, сказывай, княже, зачем пришел?

– Любопытно мне стало, государь – поставив на стол возле кресла скромный вологодский сундучок, обитый по углам железом, Зверев полез в поясную сумку за ключом, – отчего ты предателей и ворогов своих завсегда прощаешь и жалеешь, а друзей и слуг верных пытаешь и наказываешь?

– Знамо дело, здравицы от князя Сакульского мне не дождаться, – ничуть не удивился Иоанн. – Токмо попреки.

– Зачем тебе моя здравица, государь? – открыл шкатулку Андрей. – Жизнь твою я, когда могу, спасаю, поручения исполняю исправно, о благе земли русской пекусь неустанно. А слова – это что? Пустой ветер. Занавеска колыхнется, вот и вся польза.

– Так и я тебя, княже, в порубе ведь не томлю, – покачал головой царь. – Землей и серебром награждаю, кары своей не обрушиваю. Хоть ты и нехристь, колдун и слуга бесовской, однако же за то с тебя Господь вседержитель испросит. А долг земной ты исполняешь справно, по делам и награда. Нечем тебе меня попрекнуть, Андрей Васильевич. Я свой долг пред Богом и людьми исполняю честно.

– Я заметил, – кивнул Зверев. – Боярина верного и преданного, что в трудную минуту чуть не един на твою сторону встал, ты в ссылке томишь, тех же, кто предал, о совести и чести забыв, кто на смерть лютую своих товарищей обрек – тех ты жалеешь и милуешь.

– За поручителя своего, князя Воротынского хлопочешь? – моментально раскусил гостя Иоанн. – Так он, Андрей Васильевич, в заговоре супротив жизни моей участие принимал, и в том сам же пред образом Казанской пресвятой богоматери и покаялся. – Царь осенил себя широким знамением. – Посему не каре я его подверг, как ты тут вещаешь, а на покаяние отправил. Не в келью тесную монастыря нищего и забытого, а в самую святую землю, в монастырь святого Кирилла Белозерского. В ту обитель, в коей отец мой и мать о рождении моем молились. В ту обитель, в кою я и сам паломничеством нередко хожу, грехи свои невольные отмаливая. Али, мыслишь, монастырь, которому государи земли православной за честь поклониться считают, князя Воротынского недостоин будет?

Такой отповеди Зверев не ожидал. Для него ссылка друга была именно ссылкой. И тот нюанс, что отмаливать грех Михайло Воротынского отправили во всемирно знаменитую святую обитель, куда и сам царь, и родители его, и деды и прадеды в паломничество отправлялись, – как-то прошел мимо его внимания. Получалось – даже наказанием своим государь князя вровень с собой ставил. И что тут можно возразить? Не попрекать, благодарить надобно. И князь Сакульский низко склонил голову:

– За то тебе, государь, поклон и благодарность. Лучшего полководца земли русской от верной гибели схоронил, от опасностей ратных спрятал, вровень с предателями бережешь. Нет большей радости в царствии твоем, чем подонком гнусным оказаться. Предателей здесь холят и лелеют, честных же в землю сырую кладут.

– Ты язык-то укороти! – Иоанн с силой хлопнул ладонями по подлокотникам, вскочил. В этот раз сдержать гнев ему не удалось. – С царем говоришь!