– Поссорились? Да нет… – пожал плечами Лева. – Хотя… Она, может, из-за роли? Вы представляете, Борис Иванович! Роль она у меня просила! И не абы какую. Эвис! Это она-то! А я не дал. Но вы-то ведь понимаете…

– Понимаю, Левушка, как не понять. Ты знаешь, я ведь ее в училище не принял…

На них стали оглядываться с любопытством.

По мере опьянения Лева начинал говорить все громче. Громко говорил и Семенцов, ставший к старости тугим на ухо. Поэтому Любочка, которая почти не пила и бдительно следила за их столиком, без труда услышала конец разговора. Обида захлестнула бедную Любочку. Она повисла на «бывшем», цепко обхватив его за шею, и начала яростно, с оттягом целовать взасос, размазывая по его жадно распахнутым губам жирную перламутровую помаду.

Когда она остановилась, Левы уже не было в зале.

Любочка брезгливо оттолкнула распаленного, ничего не понимающего «бывшего» и бросилась к Семенцову, который по-прежнему сидел за столиком.

– Где он? Борис Иванович, где он?!

– Ушел, – холодно ответил Семенцов и отвернулся.

Любочка кинулась к дверям, сорвала с вешалки модную турецкую дубленку и выскочила на улицу. Она видела, как Лева, без шапки, едва накинув пальто на одно плечо, стремительно пересекает сквер, пьяно оскользаясь на каждом шагу. Его мотало из стороны в сторону, точно он шел по палубе в шторм.

– Лева, постой, подожди! – закричала Любочка и побежала следом.

Лева не оглянулся, только пошел быстрее. Споткнулся, упал, с трудом поднялся. Пальто свалилось на землю, но он, кажется, не заметил этого. Теперь он почти бежал и, не доходя до шоссе нескольких метров, поднял неверную руку, голосуя. Один неосторожный шаг, и его вынесло с тротуара и потащило по накатанной дороге, где уже визжал тормозами, истошно и тщетно, белый «жигуленок», некстати выскочивший из-за поворота.

Глава 26

Каждый вечер Любочка приходила в больницу и прилежно отсиживала перед дверью реанимации три часа, отведенные для посещений. К Леве ее не пускали. Врачи, которых ловила она на выходе из отделения и с пристрастием допрашивала, произносили много слов, значения которых Любочка не понимала, и удалялись, закруглив свою речь словосочетанием «стабильно тяжелое». Как все на свете оптимисты, Любочка почитала тут главным не «тяжелое», а «стабильно». А значит, рано или поздно Лева просто обязан был выздороветь и жениться на ней, как обещал. Не беда, что день свадьбы давно уж был пропущен, – свадьбу и переназначить можно.

Поначалу она ужасно испугалась. Но прошла неделя, другая, потом месяц и еще месяц, и страх постепенно улегся, уступив место нетерпению. Часы, проведенные перед закрытой больничной дверью, сделались для Любочки чем-то вроде епитимьи. Не то чтобы она чувствовала себя сильно виноватой. Но все-таки, как ни крути, в последний раз перед аварией Лева видел ее целующейся с другим. Мало ли, что там у него в голове, да после черепно-мозговой-то травмы! А так станет Леве получше, поднимется он с кровати, выйдет в коридор, а за дверью она, Любочка, печальная и покорная, ждет-пождет. Лева, конечно, ее немедленно простит, и все пойдет у них по-старому, даже лучше.

Весь персонал реанимации очень жалел Любочку. И ведь сказали же, что нет никакой надежды, что, даже если выживет, будет до конца дней своих, как овощ, а она все ходила и ходила. Вот это верность!

Постепенно Любочка совсем замечталась, и ей стало казаться, что Лева обязательно выздоровеет в тот день, когда водителя посадят в тюрьму. В том, что того накажут самым суровым образом, не сомневалась она ни минуты. Поэтому на суде, где выступала главным свидетелем, испытала шок, когда водителя оправдали и освободили. В тот же вечер состояние Левы ухудшилось и он едва не умер. Любочка всю ночь не спала, неумело выпрашивая у Бога милости. (Какой именно? Она и сама не знала, просто милости и жалости лично к ней, к несчастной Любочке.) С той поры ею овладела идея о связи преступления и наказания. Неподвижно сидя под дверью реанимации, она, прикрыв глаза, гадала, какую кару Бог подберет для водителя после горячей ее, Любочкиной, молитвы. Иногда ей представлялось, что он в ближайшее время сам попадет под машину, после чего окажется на соседней с Левой койке и выпросит прощение, отчего Лева немедленно пойдет на поправку; иногда мерещился ей пожар, или кирпич на голову, или случайная драка в подворотне – да что угодно! Все эти фантазии сходились по основному пункту – ради Левиного скорейшего выздоровления наказать водителя просто необходимо. Неважно, каким способом.

Однажды она, как обычно, сидела под дверью, погруженная в свои мысли. За окном давно уже разгорелось непредсказуемое резко континентальное лето. День был удивительно сухой и жаркий, поэтому Любочка надела шелковый сарафан на тоненьких бретельках, подчеркивающий талию и самым соблазнительным образом прорисовывающий зону декольте.

В холле у грузовых лифтов послышался шум. Стремительно прогремела мимо операционная каталка, влекомая санитарами, быстрым шагом прошел врач, на ходу пытаясь отделаться от двух дюжих бритоголовых молодцев, которые наседали на него, крича и угрожая, – мгновение, и вся эта куча скрылась в реанимации. Любочка не обратила на эту возню ни малейшего внимания, даже глаз не подняла.

Через некоторое время Мишаня вышел из отделения и заметил ее. И пошел навстречу, громко оповещая холл и окрестности:

– Ба-ба-ба! Кого я вижу! Любушка!

Давным-давно, лет семь или восемь назад, он пытался ухаживать за ней, но она в тот момент жила с одним бардом и ухаживаний не приняла. Мишаня долго еще чувствовал себя уязвленным – до этого ни одна женщина ему не отказывала. Он затаил обиду и попытался выкинуть нахалку из головы, и вот она, собственной персоной. Какая встреча!

Мишаня пребывал в прекрасном расположении духа – жизни этого молодого идиота, оказывается, ничего не угрожало. Уже завтра его обещали спустить в общую палату. Это ж надо было постараться: влететь на ста двадцати прямой наводкой под самосвал и так легко отделаться! Сотрясение мозга и так, по мелочи, несколько переломов. В рубашке родился, не иначе. А что машину новую угробил, так это с него, сучка, спросится еще. Пусть только выздоровеет.

Любочка от неожиданности испугалась немного. Она с трудом узнала Мишаню. За прошедшее время Мишаня возмужал, посолиднел и остригся, так что остался лишь миллиметровый ежик, отливающий синевой.

– Какими судьбами?! – бодро басил Мишаня. – Неужели твои хахали передрались и покалечили друг друга?!

Любочка горестно отвернулась, достала из сумочки носовой платок и аккуратно промакнула сухие глаза.

– Кто у тебя здесь? – посерьезнел Мишаня. – Мать?

– Муж.

Она все-все ему рассказала. И про аварию, и про суд. Поделилась даже своими сокровенными мыслями о наказании, благодаря которому Лева должен был немедленно воскреснуть. Об одном только умолчала – о том, что сама спровоцировала нелепое бегство, которое в итоге швырнуло его под колеса случайного «жигуленка». По Любочкиной версии выходило, что Лева, не слишком-то и пьяный, а так, немного поддатый, голосовал на дороге, и его сшибли.

Мишаня посерьезнел. Он ненадолго задумался, а потом сказал:

– Что ж, попробую тебе помочь по старой памяти. С тебя немного потребуется – имя, отчество, фамилия, адрес. Обещать не обещаю, но уж если дело выгорит, то и ты меня уважь, сладенькая!

Он потрепал удивленную и обрадованную Любочку по щеке, игриво ущипнул за грудь и удалился, напевая.

Глава 27

Мишаня был прогрессивный бандит. Он еще не открыл для себя малинового пиджака, представленного нынешним годом на неделе высокой моды в Париже, зато рано понял, что в смутные времена основной ценностью являются не советские деревянные рубли, не золотые побрякушки, а недвижимость. Для бывшего боксера-супертяжа подобная прозорливость была удивительна, но факт остается фактом – на рынках города, где он с успехом «крышевал» с восемьдесят восьмого года, каждый знал, что после первого же витка инфляции Мишаня навсегда охладел к отечественной валюте. Любочка понятия не имела, с каким серьезным человеком свела ее судьба. Перед Мишаней дрожали, как осиновые листы, все новоиспеченные бизнесмены города. Услышав Любочкину историю, предприимчивый Мишаня почувствовал, что тут пахнет поживой, и, не мудрствуя лукаво, поставил водителя на счетчик, накрутив ввиду тяжести проступка сумму абсолютно неподъемную.