Вася рассказывал и рассказывал, и чем больше пьянел, тем смешнее становились его истории.

– Ботинки… к полу… гвоздями… Ой, не могу! – стонала Любочка.

– А еще касторка, полный стакан! – вторил ей Вася. – Он… его… за щеками… И прямо на декоратора, представляешь?! Еле донес!

– А что, что декоратор-то?

– Матом его… Так что в зале слышно… Со сцены Шекспир, представляешь…

– … а тут матом…

– … и зрители такие сидят…

– Ой, не смеши! Не могу больше!

– Не можешь? А я смотри, что умею! Внимательно смотри! – И Вася, окаменев мышцами лица, старательно пошевелил большими оттопыренными ушами…

Яхонтов собрал всю волю в кулак и, кривясь от боли, сполз с кровати. Сначала он стоял на четвереньках – восстанавливал разлаженное дыхание; упершись лбом в перекрученную простыню, считал до десяти и обратно, чтобы не закричать. Потом с величайшим трудом поднялся, обрушив с прикроватной тумбочки тарелку недоеденного печенья, и осторожно пополз по стеночке. Искать тапки не было сил, и он так и шел босой – по колючим крошкам, по холодному скользкому полу, хватаясь за дверные косяки, за стенку, за вешалку – к прямоугольнику оранжевого света, струящегося из-за мутного тонированного стекла, за которым ходили нетвердые тени и все громче звучал предательский Любочкин смех.

Шажок, еще шажок – и он дошел, резко распахнул кухонную дверь. Дверь стукнулась о стену, жалобно задребезжало стекло.

Любочка сидела на табуретке, обхватив себя обеими руками за живот, и хохотала. Щеки ее были красны, волосы растрепаны, глаза счастливо блестели. А у окна стоял, нелепо раскинув руки в стороны, любимый ученик Вася Крестовой, и его измятая рубаха углом вылезала из брюк.

– Аркаша, что?! Тебе плохо, да? – Любочка подбежала к нему, хотела обхватить, подставить плечо для опоры, но он ее оттолкнул; из-за резкого движения зашелся от боли, так что слезы на глазах выступили.

Вася все понял, едва увидев учителя в дверях – жалкого, всклокоченного, босого. Он молча скользнул мимо, в коридор, даже не попрощавшись. Тихо захлопнулась входная дверь.

– Аркаша, милый, что с тобой?! – встревожилась Любочка. – «Скорую» вызвать?

– Су-ука! – проревел Яхонтов и со всех своих слабых силенок ударил Любочку по лицу.

Глава 19

За Любочку Галина Алексеевна была теперь относительно спокойна и все силы посвятила воспитанию Илюшеньки.

В пятницу после обеда, вместо того чтобы отметить с мужиками окончание трудовой недели, Петр Василич заводил свой на ладан дышащий автмобилишко и вез мальчика в Красноярск, в Дом пионеров, на уроки живописи. Были куплены Илюше детский этюдник, беличьи кисточки и набор ленинградской акварели на меду. А по субботам, с утра пораньше, квелого упирающегося внука положено было везти в музыкальную школу – на фортепьяно и на вокал.

Петру Василичу это было в радость – Илюшеньку он любил фанатично. Конечно, выбор занятий не пришелся старому бригадиру по душе. Отдали бы лучше на авиамоделирование, что ли. Только спорить с женой он давно уж зарекся. Вот и насчет Любки оказалась она права, взяли ее в артистки. Из города было доставлено в Выезжий Лог черное блестящее пианино «Красный Октябрь», которое в дом вносили с мужиками вшестером, все руки себе оборвав; по вечерам после детского сада Илюшенька под строгим надзором Галины Алексеевны нехотя гонял на нем гаммы. По дому были в беспорядке раскиданы ноты за первый класс и акварельные рисунки – яблоки, танки и вазы.

Рисовал Илюшенька так себе, зато с музыкой дела сразу пошли на лад. У мальчика обнаружился абсолютный слух. Поэтому, когда поступило предложение отправить его учиться в детскую школу-интернат при Новосибирской консерватории, Галина Алексеевна согласилась, не раздумывая. «Жаль, конечно, что не Москва и не Ленинград, – размышляла Галина Алексеевна, – ну да ничего, мы еще повоюем!» Она приняла это решение единолично, так что Петр Василич оказался поставлен перед фактом, когда Галина Алексеевна предъявила ему два билета – на себя и на внука. К тому времени она уже успела списаться с «профессорами» и обо всем с Валентиной Сергеевной договорилась. Галина Алексеевна справедливо рассудила, что у родственников будет мальчику лучше, чем в интернате.

Новосибирская бабушка была рада. Она как раз вышла на пенсию, похоронила старенькую тяжелобольную мать, и приложить кипучую свою энергию стало решительно некуда. Зато Петр Василич пребывал в бешенстве.

– Совсем ты, мать, белены объелась! – кричал он на Галину Алексеевну в сердцах. – Мало тебе, что с пяти лет мальчонку по кружкам умотала? Так теперь и с глаз долой?! А вот не пущу – и точка!

– Пу-устишь, куда денешься. Дурак ты старый! – парировала Галина Алексеевна. – Заучили маленького, вишь ты!

– А и заучили! Ему бы с пацанами в войнушку, а он бренчит цельный вечер как заведенный!

– От войнушки твоей польза невелика. На себя вон посмотри. Много добился-то? Всего и занятий – шабашить да под «москвичонком» пыль собирать!

– А денежка тебе, поди, с неба падает, ладоши только подставляй?

– Денежка… Да кому она нужна, твоя денежка, в эдакой дыре? Куда ее потратить-то здесь? Катанки разве прикупить?

– То-то ты в каракуле ходишь, что я все на катанки извел! Любку-то хоть спросила? Она ему мать!

– Любка мала еще – решения такие принимать! Где бы она была сейчас, кабы не я? В Шаманке сратой сидела, спиною печь подпирала?! Ты мне Любку не тронь! Ей год доучиться надо! И мы с тобой не молодые уже, пусть теперь «профессора» повоспитывают! А то ишь хорошо устроились!

Так и препирались до самого отъезда. Илюшенька во время домашних бурь забивался в дальний угол в сенях и тихонечко плакал. Ехать он никуда не хотел, боялся. И что родители ругались – боялся. Он рос тихим, домашним мальчиком. Галину Алексеевну давно уже звал мамой, Петра Василича – папой. В детском саду его часто обижали – задирались, ругали «соплей» и «нюней». Гулять Илюшенька из-за этого не любил. Уж лучше было за пианино долгими вечерами перебирать звуки. Или рисовать героические краснозвездные танки. Все, что угодно, только не на улицу, где стреляют из рогатки в спину, всей толпою ни за что ни про что валяют в сугробе, обзываются и исподтишка цепляют репей в волосы.

Пока Любочка разбиралась со своей непростой личной жизнью, судьба Илюшеньки устроилась самым благополучным образом. Вторая бабушка оказалась веселая и добрая, да и с ребятами из музыкальной школы он быстро подружился – для них не было никакого чуда в том, чтобы с утра до вечера бренчать, дудеть или пиликать. Валентина Сергеевна очень старалась – ей хотелось избежать тех ошибок в воспитании, которые были допущены с Героем Берлина.

Посоветовавшись с мужем, рисование она отменила как безнадежное. Зато помимо музыки новосибирский дед дважды в неделю возил мальчика в футбольную секцию на другой конец города. Консерваторские преподаватели Илюшеньку хвалили и намекали на большие перспективы. И футболисты хвалили – за высокую скорость и отменную реакцию. А когда мальчику исполнилось семь лет, его по знакомству отдали учиться в престижную английскую спецшколу. Там тоже потом хвалили – за произношение.

Петр Василич тяжело пережил разлуку. Заскучал, зачах, стал часто выпивать с друзьями-приятелями. Очень он был обижен на жену, которая чуть не в двадцать четыре часа собрала и отправила внука к чужим людям, которых никогда в жизни не видела. Да будь они хоть какая родня, все это казалось Петру Василичу как-то не по-человечески. Так до конца дней своих и не простил.

Жизнь меж тем показала, что напрасно сердился на жену старый бригадир. Галина Алексеевна много наделала глупостей, но это был тот редкий случай, когда она оказалась права.

Глава 20

Свадебное платье висело в шкафу у Любочкиной приятельницы Нины, тщательно отглаженное и бережно обернутое целлофаном – до лучших времен.

Любочка верила, что с Аркадием все наладится, дай только срок. Конечно, получить ни за что ни про что пощечину было ужасно обидно, но…