— Интересно, как реагировали железнодорожники и почтовые работники?

— О, это хороший вопрос! — улыбнулся мистер Прингл. — Большая часть посылок поступала к нам по железной дороге, и тамошнее начальство потребовало, чтобы змей отправляли в надежно закрытых ящиках. Вполне естественное требование, на мой взгляд. Однако что взять с темных, неграмотных фермеров! Они продолжали использовать самую разнообразную упаковку — от коробок до старых жестяных бидонов. Ну и, конечно, время от времени случались неприятные инциденты. Как-то раз, помню, кобра за время пути принесла потомство. А я говорил вам, что выводок может содержать от тридцати до восьмидесяти детенышей! Короче, эти мелкие гады умудрились выползти из контейнера и забрались в вагон караульной службы. Задолго до того, как поезд прибыл в Порт-Элизабет, я получил отчаянное послание от начальника станции. Он слезно молил о помощи. Что делать, пришлось мне ехать встречать поезд и вылавливать весь молодняк из вагона. До тех пор, пока я не отрапортовал, что поезд чист, железнодорожные служащие отказывались приближаться к нему!

— Наверное, это было волнующее занятие — вскрывать ваши почтовые отправления?

— Мы занимались этим в специально отведенном помещении. Поскольку никогда заранее не знаешь, что обнаружишь внутри ящика — безобидную ящерицу или голодную мамбу. Прежде всего регистрировали фамилию и адрес отправителя, и только потом уж брались за саму посылку. Мой помощник с первого взгляда понимал, как надо обращаться с ее содержимым.

Гадюки и кобры оценивались по живому весу, а питоны — по длине в футах. Честная цена за питона составляла от одного до трех шиллингов за фут. За взрослую здоровую мамбу мы обычно платили два фунта десять пенсов. Изъятых змей мы помещали в особую яму. Так продолжалось до тех пор, пока не обнаружилось, что один из чернокожих мальчишек завел себе привычку грабить наш питомник. Представляете, этот чертенок — маленький, босоногий! — забирался по ночам в яму, отлавливал какую-нибудь из змей, а утром преспокойно продавал ее управляющему. Полагаю, за такие подвиги надо бы не наказывать, а выдавать медаль за храбрость! И срочно оформлять на работу в заповедник.

Благодаря мистеру Принглу я узнал много нового о змеях. Так, до своего посещения Змеиного парка я и не подозревал, что у них нет внешних органов слуха. Как выяснилось, змеи не слышат звуков. А, следовательно, все рассказы о заклинателях змей с их дудочками и флейтами — не более чем вымысел. Видят змеи тоже совсем плохо. У них настолько слабое зрение, что они не способны различать неподвижные предметы. Зато змеи снабжены сверхчувствительными языками. Некоторые специалисты утверждают, будто они могут слышать, видеть и ощущать вкус при помощи своих языков. Затем, я был очень удивлен, узнав, что змеи кормятся всего семь месяцев в году — с ноября по май. Остальное время они голодают!

Однако самым поразительным для меня открытием стала чрезвычайная плодовитость змей. Посему мне очень трудно поверить тем южноафриканцам, которые утверждают, будто за всю свою жизнь не видели ни одной змеи! Может, они просто не туда смотрели?

Распростившись с Порт-Элизабетом, я направился в Грейамстаун.

Дорогу, по которой я ехал, никто бы не назвал самой прекрасной дорогой в Южной Африке, но и она представляла несомненный интерес. Очертания холмов, невысокий кустарник, группы туземцев на обочине — все это подсказывало, что впереди меня ждет нечто совершенно новое. Нечто такое, чего я еще не видел. Подобно всем местам, некогда служившим ареной кровопролитной борьбы, эта страна чахлого кустарника и неглубоких мутных рек, таких, как Бушмен-Ривер, до сих пор сохраняла атмосферу опасливой настороженности. Здесь в воздухе по-прежнему витал запах опасности, столь знакомый мне по шотландской Границе.

По пути из Кейптауна в Порт-Элизабет я видел сотни цветных жителей Капа, но нигде прежде мне не приходилось встречать зулусов, басуто и коса — представителей тех грозных племен, что вторглись в Южную Африку как захватчики. Однако эта дорога проходила по стране банту, и люди вокруг определенно изменились. Теперь меня окружали не худые желтоватые лица с заостренными чертами, а более широкие и мягкие темные физиономии с характерным выражением детского простодушия, сдобренного изрядной долей юмора. Туземцы были повсюду: ехали по дороге на легких повозках, запряженных осликами; шли пешком по обочине со своими баулами и гитарами на плече; стояли бесформенной, колышущейся массой на автобусных остановках. Повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись эти темнолицые обитатели Южной Африки, будившие мое любопытство и освобождавшие от того смутного чувства неловкости, которое вызывали капские цветные. Однако сколько я ни оглядывался по сторонам, мне не удавалось разглядеть тех картинок, что обычно печатают в рекламных журналах об Африке. Ну, вы наверняка их видели: точеные фигурки африканских девушек с огромными кувшинами на голове и темнокожие Аполлоны в леопардовых шкурах. Очевидно, они еще ждали впереди. Вся эта дорожная публика была одета в самые невообразимые обноски европейского образца. Я порадовался, увидев на голове у одного из мужчин старый добрый котелок. Надо же! Сколько лет он прослужил на родине: на него садились ненароком, его роняли и пинали ногами. А вот, поди ж ты, старичок добрался до Африки и здесь обрел бессмертие (кстати, еще раньше я обратил внимание, какой любовью эти головные уборы пользуются в сельских районах Ирландии).

Когда мне рассказывали о Грейамстауне, то обещали, что он покажется «чрезвычайно английским». И вот я подъезжал к нему в ослепительном сиянии африканского полудня и видел маленький строгий городок — впрочем, не такой уж и маленький — с опущенными шторами на окнах. Мрачноватого вида собор стоял посреди широкой центральной улицы, вдоль которой выстроились элегантные здания банков, офисов и двухэтажных магазинов. Судя по витринам, в этих магазинах можно было купить все, что угодно — от учебника химии до американского холодильника. Все выглядело очень мило, однако не могу сказать, чтобы город показался мне «английским». Скорее уж он напомнил Шотландию. Если бы на улице шел дождь, можно было бы подумать, что я попал в Сент-Эндрюс.

В гостинице юный чернокожий носильщик в белых парусиновых брюках проворно подхватил мой багаж, который помимо нескольких объемистых саквояжей включал в себя и легкую картонную коробку с чучелом африканской гадюки. Сувенир этот я приобрел в Порт-Элизабете и вез его домой в подарок ребенку. Итак, парнишка весь обвешался сумками, пакетами и коробками — так, что едва мог сдвинуться с места. Мода эта пошла от парижских портье, и похоже, с тех пор для всех носильщиков стало делом чести нагружаться сверх всякой меры — до тех пор, пока их самих уже не станет видно за кучей багажа, — но обязательно перенести все в один заход! Мой чернокожий носильщик тоже не желал ударить в грязь лицом: он умудрился поднять и разместить на себе все мое имущество. Поверх примостилась коробка с чучелом гадюки — парнишка вынужден был при ходьбе придерживать крышку подбородком.

Поднявшись наверх, он стал осторожно освобождаться от поклажи. Первым делом он, естественно, сгрузил на столик коробку. Крышка при этом сдвинулась, и нашим взглядам предстала огромная свернувшаяся кольцами гадюка. На мгновение мальчишка остолбенел, затем попросту разжал руки и, уронив весь оставшийся багаж на пол, с жутким воплем бросился вниз по лестнице. Мне стало неловко, что я так напугал человека, и я вышел объясниться с ним. Огляделся, но нигде поблизости не обнаружил мальчишки. Затем я увидел его искаженное ужасом лицо — оно маячило на лестничной площадке этажом ниже. Глаза его казались двумя белыми блюдцами, посредине которых плавали черные шарики.

— Неживая! — попробовал я его успокоить. — Мертвая змея!

— Нет, баас,нет! — проревел он. — Очень плохая змея!

Парнишку била крупная дрожь, он мотал головой и одновременно пытался улыбаться. Я сходил в номер и вынес злосчастную змею — дабы доказать ему, что это всего-навсего чучело. Похоже, это оказалось неудачным решением. Ибо мальчишка одним отчаянным прыжком преодолел лестничный пролет и скрылся из виду. Больше я его не видел.