— Я хотел только напомнить, что старше тебя на несколько лет и далеко к тебе не равнодушен… короче говоря, желаю лишь добра и счастья.

— Но совершенно отказываешься учитывать то, что я считаю лучшим и полезным для себя.

— Джинни, я искренне считаю, что ты пока сама не знаешь, что для тебя сейчас лучше. Просто ты смущена и сбита с толку, не уверена в будущем и в нашей жизни вдвоем. В твоей жизни произошло так много перемен, так много всего неожиданного, справиться со всем просто невозможно. Но я знаю одно: твой отец слишком любил тебя и сослужил плохую службу, позволив тебе разыгрывать из себя мужчину, бегать на верфь и якшаться с типами, которых ни одна леди не пустила бы в гостиную.

Какой смысл возражать, думала она, забыв о давно высохших слезах, глупых женских слезах. Он даже не пытается понять, а если и поймет, то не одобрит. Совершенно безнадежно. Есть только два выхода — либо выйти за него и принять пари, либо позволить, чтобы верфь была продана чужаку. Она просто не может допустить этого.

Неужели Алек прав? Неужели отец был слишком слеп и снисходителен в своей родительской любви? Пытался превратить в сына, которого потерял?

Джинни хотелось завопить, закричать, что она такая, какая есть, и отец ни в чем не виноват.

А Холли? Как насчет Холли? Алек, несомненно, позволял дочери то, что можно позволить только мальчику, ни в чем не стесняя ее. Но что будет, когда девочка достигнет определенного возраста? Алек вспомнит о правилах приличия? Начнет ограничивать Холли, вынуждать ее учиться вышивать, заставит носить нижние юбки? Потребует забыть о свободе, к которой так привыкла девочка? Джинни хотела спросить его, потребовать, чтобы Алек объяснил ход своих мужских рассуждений…

Но его пальцы вновь скользили по ее животу, все ниже и ниже, и Джинни вновь почувствовала ознобный холодок предвкушения, вздрогнув от знакомой ноющей восхитительной боли между бедрами. Боже, как же легко, без всяких усилий, он может заставить ее тело отзываться на малейшее движение пальцев.

Джинни хотелось не обращать внимания на лавину ощущений. Нужно оттолкнуть его, встать… Алек явился в ее спальню без приглашения и силой принудил ее…

— Не хочу, чтобы ты снова заставлял меня.

Но пальцы Алека ни на мгновение не теряли ритма, даже при этих немыслимых словах, произнесенных каменным голосом.

— Заставлять тебя? Какая интересная мысль! Это же курам на смех, мисс Юджиния! Признаю, что инициатива принадлежала мне, но насилие? Позволь мне продолжать ласкать тебя еще одно мгновение, и сама будешь молить о наслаждении, которое я могу дать тебе.

Джинни ничего не ответила. Сладостный трепет становился все настойчивее, и она начала извиваться под его пальцами, не в силах совладать с собой. Алек хмыкнул, и Джинни захотелось закричать, швырнуть это проклятое совершенное тело об стену, влепить кулак прямо в эту квадратную челюсть.

— Дважды за ночь в течение сорока лет — даже не могу сообразить, сколько же это раз! Ты превратишь меня в развалину, Джинни, но я попытаюсь сделать все, что в моих силах, обещаю.

— Но я не хочу снова делать это… с тобой. Я… Ах… — Возмущенная тирада закончилась беспомощным стоном.

— Да, любимая, да. Отдайся мне, Джинни, верь мне. Я стану охранять тебя, заботиться… я здесь и всегда буду рядом. Сможешь ли ты поверить этому?

Джинни хотела, чтобы Алек был здесь, с ней… но не нуждалась в защите. Ей не нужен мужчина, который приказывал бы, что делать и как поступать. Ни к чему заботиться о ней как о ребенке. Как о леди, как о Лоре Сэмон. Джинни открыла рот сказать, что не верит ему и сама способна позаботиться о себе.

Но вместо этого застонала, прерывисто, хрипло, жалобно. И почувствовала, как он вздрогнул, быстро приподнялся, раздвинул ей ноги, но она расставила их еще шире, и его губы впились в крохотный бугорок, и Джинни смутно поняла, что открыта ему и для него, совсем, до конца, как и говорил ей Алек, и теперь он заставит ее чувствовать, и хотела этого, не заботясь о том, что несет завтрашний день, когда ей придется смотреть на него и себя и принимать решение, решение, которое повлияет на всю их дальнейшую жизнь.

Джинни, вскрикнув, забилась в ослепительно сладостных судорогах, но на этот раз Алек не вошел в нее сразу, только замедлил ритм, прикосновения стали осторожнее, нежнее, и, когда Джинни постепенно замерла, перевернул ее на живот:

— Встань на колени, Джинни.

Она ощущала странное спокойствие, легкость и негу во всем теле, все еще сотрясаемом легкой дрожью наслаждения, но покорно повиновалась, не понимая, что он задумал. В голове осталась лишь одна усталая мысль: она верит ему.

Алек стащил с нее ночную сорочку и, швырнув на пол, начал ласкать ее бедра, нежно гладить, успокаивая, и неожиданно оказался сзади, открывая ее, раздвигая ноги, а потом вошел в нее, медленно, очень медленно, очень осторожно, каждые несколько моментов останавливаясь и замирая.

— Ты такая маленькая и тесная, Джинни. Тебе не больно? Я не слишком глубоко вошел? — сдавленно прошептал он.

Он был глубоко, очень глубоко, но Джинни не было больно, оставалось лишь чувство наполненности и знакомого, почти непереносимого предвкушения того, что ожидает впереди, и она не хотела, чтобы он останавливался, слишком ослепительно великолепным это оказалось.

— Нет, нет, — выдохнула она, бессознательно выгибая спину, вбирая его еще глубже. — Алек, это так… О Боже… о-о-о…

Алек, вытянув руки, сжал ее груди:

— Теперь ты сама почувствуешь, если не сможешь больше терпеть. Шевельни бедрами, когда захочешь, чтобы я проник дальше.

Она послушалась и на этот раз, и это оказалось таким естественно-легким, а ощущения превзошли все, что она испытывала до сих пор. Его пальцы гладили ее живот, спускаясь ниже, к треугольнику каштановых волос, и нашли ее, и вновь начали ласкающий ритм, и Джинни, извиваясь, почувствовала, что он вонзился в нее так глубоко, что они стали единым целым, и снова хотела его, так сильно, что не могла сдержать тихих вскриков, с каждой секундой становившихся все громче, более хриплыми и прерывистыми, и наконец Джинни, застонав в последний раз, оцепенела под ним, задыхаясь, не понимая, что происходит, пока Алек, судорожно откинув голову, напрягаясь, вцепившись в ее бедра, изливался в эти таинственные тесные глубины, охваченный жгучим наслаждением.

Только несколько долгих минут спустя он осторожно перекатился на бок, увлекая Джинни за собой, прижимаясь к ней сзади, целуя затылок сквозь спутанные влажные волосы, лениво лаская груди, словно только потому, что они были достаточно близко и ему просто хотелось гладить эти упругие холмики.

Джинни пыталась прийти в себя, задуматься над будущим, но рассудок не повиновался ей, и никак не удавалось собрать воедино хаотические мысли, задать вопросы, на которые не находилось ответов, по крайней мере сейчас, во тьме ночи, когда ею только что дважды овладел мужчина, обещавший защищать и заботиться о ней. Джинни наконец сдалась и заснула, смутно сознавая, что он по-прежнему находится глубоко в ней.

Самое главное, думал Алек, держа в ладони тяжелую набухшую грудь, то, что она останется его женой независимо от исхода гонок. Правда, и относительно того, чем закончатся эти гонки, у него не было ни малейших сомнений.

Алек на мгновение закрыл глаза, снова и снова переживая невероятные ощущения, охватившие его, когда он врезался в нее, не переставая ласкать этот мягкий живот, эти нежные груди, стройные бедра… Он хотел ее, всю, с головы до ног, и это желание казалось неутолимым, становясь с каждым разом лишь сильнее, и Алек понял и принял случившееся и молча обещал Джинни верность и преданность до конца дней своих.

Мягкий сосок неожиданно затвердел под пальцами. Как сладостно. Сладостно, и легко, и нежно. Но то, что чувствовал Алек совсем недавно, вовсе не было нежным и налетело словно ураган, буйный, неукротимый и безжалостный. И последние конвульсии экстаза, когда семя выбрасывалось фонтаном, изливаясь из его тела в нее, так глубоко, и Джинни впускает его, принимает еще глубже, охваченная таким же настойчивым желанием…