Помню, я расстроилась, узнав, что мама записала меня на прием к окулисту сразу после теста на вождение. У меня были головные боли и приступы головокружения, и папа решил, что мне, возможно, требуются очки для чтения. Мысль о том, что я появлюсь в Линкольновской средней школе в очках, доставляла мне беспокойство. И какое! Я надеялась, что мама с папой согласятся на контактные линзы. Как выяснилось позже, ухудшение зрения было самым незначительным из моих бед.

Окулист, приятель моих родителей, казалось, потратил чрезмерно много времени, светя мне в уголок глаза ужасно ярким светом. Он задавал множество вопросов о моих головных болях. Это было почти пятнадцать лет тому назад, но я вряд ли смогу когда-нибудь забыть выражение его лица, когда он говорил с моей мамой. Он был так серьезен, так мрачен… так озабочен.

– Я хочу дать Лидии направление в Вашингтонский университет. И немедленно.

Мы с мамой были ошеломлены.

– Хорошо, – согласилась мама, переводя взгляд с меня на доктора Рида и снова на меня. – Есть какая-то проблема?

Он кивнул:

– Мне не нравится то, что я вижу. Думаю, лучше всего будет, если вас осмотрит доктор Уилсон.

Ну, доктор Уилсон не только меня осмотрел. Он просверлил мне череп и удалил злокачественную опухоль мозга. Сейчас я спокойно говорю эти слова, но это была не быстрая или простая процедура, это недели, проведенные в больнице, и ослепляющие, лишающие последних сил головные боли. После операции я прошла химиотерапию, за ней последовала серия сеансов облу чения. Бывали дни, когда даже самый слабый свет был так мучителен, что я изо всех сил старалась не кричать от боли. Дни, когда я считала каждый вздох, борясь за жизнь, потому что, несмотря на все старания, я чувствовала, как она уходит. И все-таки бывали моменты, когда, просыпаясь по утрам, я желала смерти, потому что не могла выдержать и часа этой муки. Я убеждена, что без моего папочки я умерла бы.

Тогда моя голова была обрита наголо, и потом, когда волосы снова начали отрастать, они опять выпали. Я пропустила весь выпускной год, и, когда наконец смогла вернуться в школу, все было совершенно по-другому. Все смотрели на меня по-другому. Я не была на выпускном вечере, потому что никто меня не пригласил. Не которые девчонки предлагали, чтобы я пошла с ними третьей, но из ложной гордости я отказалась. Впоследствии это показалось мне пустяком, совершенно не стоящим беспокойства. Зря я тогда не пошла.

Самым печальным из всей этой истории было то, что именно тогда, когда я уже начала верить, что могу жить нормальной жизнью, – именно тогда, когда я поверила, что все эти лекарства, все эти страдания сослужили добрую службу, опухоль выросла снова.

Я никогда не забуду того дня, когда доктор Уилсон сообщил, что у меня рецидив рака. Но на этот раз запомнила я не выражение его лица, а боль в глазах моего папы. Он, как никто другой, понимал, через что я прошла во время первого курса лечения. Моя мама не умеет общаться с больными, и именно папа поддерживал меня. Он понимал, что не может ни помочь словом, ни облегчить делом это повторное мое испытание. В то время мне было двадцать четыре года, и я все еще училась в колледже, стараясь набрать как можно больше положительных баллов, чтобы закончить обучение. Диплома я так и не получила. Дважды я пережила рак и определенно теперь не та беззаботная девушка, какой когда-то была. Я ценю и дорожу каждым днем, потому что знаю: жизнь – это большая ценность. Большинство людей считают, что я моложе тридцати лет, но, похоже, они находят меня гораздо серьезней других женщин моего возраста. Пережив рак, я считаю, что ничего нельзя принимать как само собой разумеющееся, и в наименьшей степени саму жизнь. Я больше не встречаю свой каждый день с беззаботностью. Но я узнала, что за мои страдания мне полагается компенсация. Я знаю, что была бы совершенно другим человеком, если бы не рак. Мой папа утверждал, что я обрела некую спокойную мудрость, и, полагаю, так оно и есть. И все-таки во многом я наивна, особенно когда дело касается мужчин и отношений с ними.

Изо всех компенсаций я больше всего благодарна за то, что во время курса лечения я научилась вязать.

Мне удалось справиться с раком дважды, но, к несчастью, мой отец не справился. Его убила моя повторная опухоль. Именно так считает моя сестра Маргарет. В действительности она никогда не говорила ничего подобного, но я знаю, что именно так она и думает. И я подозреваю, что она, по-видимому, права. У отца случился сердечный приступ, но он так сильно сдал после того повторного диагноза, что я уверена, именно моя болезнь угробила его здоровье. Я знала, что, если бы папа мог поменяться со мной местами, он с готовностью сделал бы это.

Папа задерживался у моей постели как можно дольше. И этого, в частности, Маргарет, видимо, не может ни простить, ни забыть – времени и привязанности, которые папа отдавал мне во время моего сурового испытания. Мама – тоже, сколько у нее выдерживали нервы.

Маргарет вышла замуж и стала матерью двоих детей еще до того, как у меня обнаружили повторную опухоль.

Тем не менее она, видимо, почему-то считает себя обманутой из-за моего рака. До сего дня она ведет себя так, будто болезнь была моим выбором.

Само собой разумеется, у нас сестрой натянутые отношения. Ради мамы, особенно когда не стало отца, я старалась поддерживать хорошие отношения с Маргарет. Она не шла мне навстречу. Она так и не может скрыть своего негодования, не важно, сколько уже лет прошло.

Маргарет была против того, чтобы я открывала магазин, но я искренне сомневаюсь, что она поддержала бы меня в любом другом начинании. Могу поклясться, ее глаза блестели от перспективы увидеть мой провал. По статистике, большинство новых предпринимателей действительно разоряются – обычно в течение года, – но я все равно чувствую, что магазинчику пряжи нужно дать шанс.

У меня были средства – наследство, которое я получила от бабушки по материнской линии, умершей, когда мне исполнилось двенадцать. Папа мудро инвестировал его, и кое-что я подкопила. Мне следовало бы поберечь деньги, как выражается мама, «на черный день», но с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, каждый день был «черным», и я устала держаться до конца. В глубине души я знаю, папа бы меня одобрил.

Как я уже говорила, я научилась вязать, когда проходила курс химиотерапии. И с годами стала умелой вязальщицей. Папа всегда шутил, что у меня столько пряжи, что ее хватит, чтобы открыть магазин. Недавно я решила, что он прав.

Я люблю вязать. В этом есть утешение, чего я до конца объяснить не могу. Монотонность набирания петель на спицу, а затем провязывание петли дает ощущение цели, достижения, прогресса. Когда весь твой мир рушится, стараешься поддерживать порядок, и я обрела его в вязании. На самом деле я прочитала, что вязание может снимать стресс эффективнее, чем медитация. И полагаю, для меня это было лучшей попыткой, ведь, когда мы вяжем, мы создаем что-то материальное. Может быть, вязание давало мне ощущение действия, некой деятельности. Я не знала, что готовит для меня завтрашний день, но со спицами в руках и клубком пряжи на коленях была уверена, что смогу справиться со всем, ожидающим меня впереди. Каждая петля была достижением. Бывали дни, когда мне удавалось связать всего лишь один ряд, но я чувствовала удовлетворение от этого маленького достижения. Мне это было не безразлично. Далеко не безразлично.

За эти годы я научила вязать многих людей. Моими первыми учениками были другие раковые больные, проходящие сеанс химиотерапии. Мы встретились в онкоцентре Сиэтла и очень скоро все, в том числе и мужчины, вязали хлопковые мочалки для мытья посуды. Думаю, у каждого врача и медсестры в этой клинике было столько вязаных мочалок для мытья посуды, что их хватило бы на всю оставшуюся жизнь! После мочалок я направила энергию своих начинающих любителей вязания на небольшой вязаный шерстяной платок. Конечно, у меня было несколько неудач, но гораздо больше успехов. Мое терпение было вознаграждено, когда и другие нашли в вязании такое же просветление, что и я.