— Вот черт, — сказал Мэтт. — Испортить такое совершенное тело.

— А ты не можешь быть посерьезнее? — закричала Трейси, вызвав крайнее изумление у Мэтта. — Неужели тебе не хватает ума, чтобы определить, когда рана достаточно серьезная, черт бы тебя побрал.

— Трейси, Трейси, — покачал Мэтт головой. — Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты не обзывалась? Кодекс ковбоя гласит…

— Меня ни грамма не волнует твой чертов кодекс ковбоя. Я хочу, чтобы рану обработали и забинтовали прямо сейчас! Самое большее, что ты можешь сделать, это немножко постонать или… черт… — из глаз Трейси потекли внезапные слезы.

— Эй, эй, — нежно сказал Мэтт, подхватывая Трейси и сажая ее на колени. — Ты расстроена чем-то. Тебе не следует на все это смотреть.

— Я напишу об этом в статье, — Трейси шмыгнула носом.

— Моя рана попадет на первую полосу детройтского журнала, — Мэтт смеялся.

— Заткнись, — сказала она, вызвав у Мэтта новый приступ веселья.

Тепло его тела, проникающее через ткань брюк на бедрах, распространялось по всему телу подобно стихийному пожару в джунглях. Ей нужно убираться подобру-поздорову, она знала это. Она так и сделает, но позже.

Элси отжала кусочек мягкой ткани в теплой воде и начала очищать рану, а Трейси наблюдала за ней с широко открытыми от ужаса глазами.

— Ай-ай, — закричал Мэтью. От этого жуткого крика Трейси чуть не упала с его колен.

— Мой Бог, что с тобой случилось? — спросила Элси.

— Просто пытаюсь проникнуть в суть вещей, — сказал он. — Трейси тоже ждет подтверждения всего этого, реальности происходящего. Дайте мне пулю, я хочу ощутить ее вкус.

— Отдаю тебя на милость Божию, — сказала Трейси, едва сдерживая смех.

— Жаль, мадам. А я было решил разделить с вами тяжкое бремя заботы обо мне.

Элси работала так проворно, что Трейси сразу догадалась, что Мэтт был не первым и не последним, кому Элси штопала раны. Вскоре рана была обмотана свежим бинтом, поверх которого был надет эластичный, чтобы зафиксировать повязку.

— Спасибо, что спасла мне жизнь, — сказал Мэтт, ставя Трейси на ноги и целуя Элси в щеку.

— Это у тебя не первый и не последний раз, — сказала она. — Давай мне твою рубашку, я постараюсь застирать пятно.

— Это так похоже на женщин, — опять развеселился Мэтт. — Они могут снять с тебя рубашку вместе со шкурой.

Трейси не могла спокойно выдержать вида широкой мускулистой груди Мэтта. Она бессознательно отступила на шаг назад, уставившись в одну точку на стене, как будто это была самая интересная вещь в мире.

— Что ты собираешься делать? — спросил Мэтт.

— Я? — переспросила Трейси.

— Да, ты.

— Я как раз собиралась привести в порядок мои записи. Это нужно сделать раньше, чем я начну расшифровывать их.

— Мне тоже нужно закончить кое-какую писанину в кабинете. Почему бы тебе не присоединиться ко мне? — спросил он.

— Хорошо.

— Я оставлю вам шоколадный торт, если вы захотите перекусить попозже, — сказала Элси.

— Великолепно, — обрадовался Мэтт. — А где мой крем, Элси?

В своей комнате Трейси вынула из чемодана блокнот, собрала разные обрывки бумаги, на которых делала записи, чтобы собрать воедино всю информацию, которой она располагала. Она на минутку остановилась, глубоко и тяжко вздыхая.

В ее голове родилось так много разнообразных мыслей. У нее вдруг появилось желание разобраться в той решимости и напористости, которые делали Мэтта первоклассным фермером. Она всегда думала, что предана своей работе, но ее образ жизни не шел ни в какое сравнение с образом жизни Мэтта. Даже боль и физические страдания принимались им, как должное. Что делало его, его отца и других людей здесь такими отличными от других, готовыми пожертвовать слишком многим?

Трейси хотела, чтобы Мэтт разозлился из-за того, что получил эту травму на работе. Она же оказалась единственной, кто раскрыл свои чувства этими глупыми слезами. Элси, конечно, было жалко его, но она ни намеком не показала, что она в панике. Некоторые мужчины, которых она знала в Детройте, потребовали бы компенсацию за то, что стул отдавил им ногу.

А какое место в жизни фермеров занимала любовь, то место, где любимая женщина, с которой собираешься коротать остаток своих дней? И разве отказ от всех женщин не означал, что у этих мужчин есть только одна любовница — земля? Кендал Рамсей сказал, что их любимые женщины стали понимать привязанность своих мужей и принимать ее, они научились видеть эту страну глазами мужей.

Трейси тоже увидела эту красоту, почувствовала умиротворенность бесконечных полей ранчо Мэтта. Она могла закрыть глаза и представить воочию восход солнца, пастбища, лошадей, пасущихся в тени деревьев. Она наслаждалась тем, что погружала руки в щедрую землю огорода и совершенно не обращала внимания на то, что ей было жарко, она была потная и грязная, когда заканчивала свою работу. Кендал был прав? Неужели это было действительно возможно, что женщина, любая женщина из Детройта или Мичигана, могла это понять и принять?

— Какая разница? — спросила она сама себя со злостью в голосе, направляясь к двери. — Если я даже совершу самую большую ошибку в моей жизни и влюблюсь в Мэтта Рамсея, я все равно вернусь в Детройт, в мой дом.

— Я уже думал, что ты потерялась, — сказал Мэтт, когда она спустя несколько минут входила в его кабинет.

— Я… это… должна была привести в порядок свои записи.

— Представляю, — сказал он, закрывая за ней дверь, — что раз редактор посылает в командировку в другой город тебя, ты должна хорошо знать свою работу.

— Да, это так, — сказала Трейси, моментально охватывая взглядом плечи Мэтта, обтянутые мягким белым свитером. Вырез открывал черные вьющиеся волосы на его груди, и ей с трудом удалось оторвать взгляд от него.

— Я тебя раньше не видела ни в чем, кроме ковбоек.

Он засмеялся:

— У меня есть несколько городских нарядов. Но так как мой отец предпочитает в доме прохладу, мне приходится держать под рукой свитер. Ты много путешествуешь?

— Нет. Боб посылает меня за пределы штата только раза два в год. Мое последнее путешествие было на Гавайи, и оно было прекрасно.

— Гавайи, — Мэтт мечтательно покачал головой. — Я был там однажды.

— Да? — спросила Трейси, усаживаясь на плюшевый диван. — Когда?

— Много лет назад, когда проходил службу во флоте. Хотя я все еще помню то, что произвело на меня огромное впечатление, например, музей Бишопа во Дворце Иолани.

— О да. Я тоже видела это. Замечательное зрелище.

— Гавайи были поворотным пунктом для меня, — тихо добавил он.

— Что ты имеешь в виду?

Он поудобнее устроился в кресле и стал рассеянно катать карандаш пальцами по крышке стола. Глубокая морщина появилась между его бровями, и Трейси внимательно посмотрела на него, чувствуя, какую мучительную борьбу он ведет сам с собой.

«О, пожалуйста, Мэтт, расскажи мне», — думала она. Он готов был поделиться чем-то очень личным, но сейчас, казалось, передумал, вновь закрывая тайники своего сердца.

— Ты что-нибудь знаешь про чаек? — наконец хриплым голосом спросил он.

— На Гавайях? — напряженным голосом переспросила она.

— Да, на Гавайях.

— Думаю, что ничего, точно — ничего.

— Их там совсем нет, — он посмотрел на нее. — Там нет чаек.

— Я тебя не понимаю.

— Трейси, когда я служил на флоте, я первый раз выехал за пределы Техаса. Учился я в колледже в Хьюстоне, но большую часть жизни провел здесь, на ранчо. Я записался в армию, потому что хотел поменять обстановку хоть ненадолго.

— Ты хотел уехать с ранчо? — удивленно спросила Трейси.

— Я был очень молод, мне хотелось перемен. Я не знаю, что со мной случилось, но я вдруг подумал, что есть еще другая жизнь, кроме той, что я вел на ранчо.

— А что сказал твой отец?

— Ничего. Когда я сказал ему это, он ответил, что просто будет ждать моего возвращения домой, но чтобы я не возвращался, пока не созрею для этого.

— О Боже, — прошептала Трейси. — Он так любит тебя.