Он обнял меня еще сильнее.

– Иногда я думаю, что умру от радости, когда вижу тебя, когда могу обнимать тебя, вот так… Но… ты оставила дочь… ради меня. У нее никого нет больше, Фрэнк умер, ты здесь, со мной. Нет ни одного мужчины из твоей семьи или семьи Фрэнка, который бы устроил ее брак и защитил ее. Она ведь незамужняя. Неужели ты не могла проследить за этим? Ты могла бы вернуться ко мне чуть позже, когда ее жизнь устроилась.

Я не спешила с ответом.

– Могла, не могла… Я не знаю, не могу сказать, – мой голос дрогнул, во мне разрывались женщина и мать. – Наше время другое.

– Ну и что? Неужели девушка в вашем времени не должна выходить замуж?

– Да то! Ты не понимаешь!

Я отстранилась от Джейми и свирепо посмотрела на «шотландского папочку».

– Ты не поймешь. Наше время другое, совсем другое. Мы считаем, что девушка, как и парень, сама выбирает, что ей делать в жизни. Понимаешь, о чем я говорю? Брианна сама решит, когда и за кого выйти замуж. Она не будет ждать, что ей кто-нибудь, пусть даже я, устроит брак, нет, ею будет руководить любовь. Это будет только ее выбор. Она сама устроит и свой брак, и свою жизнь. Получит хорошее образование, сможет прокормить себя. Многие, очень многие наши женщины поступают именно так. Они не нуждаются в том, чтобы за них принимал решения мужчина…

– Если мужчина не покровительствует женщине, не защищает ее, не заботится о ней, грош цена ему и его времени!

Джейми рассердился не на шутку.

Я глубоко вдохнула, пытаясь овладеть собой.

– Наши женщины нуждаются в мужчинах, конечно. – Я попыталась говорить убедительно и мягко, подкрепляя свои слова лаской. – Но они могут выбирать и с удовольствием делают это. Они выходят замуж за того, кого любят, а не за того, кого им предложили или принудили.

Джейми немного расслабился, но все же напомнил:

– Ты была вынуждена выйти за меня.

– Да, но вернуться меня никто не принуждал. Я вернулась к тебе, потому что это мой выбор – быть с тобой и любить тебя, свободный выбор свободной женщины. Я могла бы остаться в своем времени, там, где были все удобства и горячая ванна, там, где были мои друзья и дочь, там, где я хорошо зарабатывала и была уважаема в обществе. Но ты нужен мне, потому я вернулась.

Лаская своего мужа, я чувствовала, что он уже успокоился.

– Я знал это, англичаночка.

Он снова привлек меня к себе, и я положила голову на его грудь, туда, где под тканью ощущались квадратные фотографии дочери.

– Когда я уходила, то очень боялась, – доверительно проговорила я. – Боялась, что умру при переходе, что не найду тебя, а не найдя печатника Малкольма, не смогу вернуться назад в свое время. Брианна настояла, чтобы я шла, иначе можно было ошибиться во времени и не встретить тебя. Но я боялась, в том числе боялась оставить дочь одну.

– Конечно. Я бы вообще не мог ничего делать, – заверил Джейми, гладя меня по голове.

– И я. Я знала, что не смогу говорить без слез, поэтому решила написать ей. Я понимала, что больше… что мы больше не увидимся.

Стиснув зубы, я умолкла. Написание письма и передача его Роджеру так живо представились передо мной, что слезы уже подступили к горлу. Джейми, чувствуя мое состояние, провел кончиками пальцев мне по спине.

– Хорошая затея, англичаночка. А что ты написала?

Я нервно хихикнула:

– Я оставила письмо, в котором изложила все, что сочла нужным в тот момент. Такое материнское назидание дочери, вступающей во взрослую жизнь. Всякие советы, глупые и не очень. Изложила свое мнение о том, как следует жить. Не знаю, пригодится ли ей это, зато узнает то, чего я бы никогда, наверное, не рассказала ей, не будь возможности вернуться к тебе. И краткие рекомендации о том, что делать с документами и как распорядиться наследством.

Доживая последние дни в Бостоне, я где-то с неделю рылась по дому в поисках всех необходимых бумаг, закладных, банковских чеков и семейных реликвий. Часть архива касалась Фрэнка и его родных, от которых осталось множество подборок фотографических и газетных вырезок, генеалогических росписей и коробок с письмами, часть была моей. В стенном шкафу я хранила коробочку, вмещавшую весь мой скромный архив. Благодаря дяде Лэму он дошел до меня, правда, чего-то экстраординарного там не было: свидетельства о рождении (как мое, так и родителей), брачные свидетельства и акт регистрации автомобиля, на котором они и разбились. Последнее я бы не стала хранить, будь на то моя воля. Впрочем, странного ничего не было, если учесть, что дядя Лэм был ученым, а значит, берег все то, что содержало информацию – просто так, на всякий случай.

А еще там были фотографии. Я знала это наверняка, потому что часто лезла ночью в коробку, чтобы посмотреть на снимок матери. Она была изображена на нескольких фото, но довольно нечетко, и все же я пыталась представить, как она выглядела, домыслить, какой она была, ведь я вовсе не помнила ее.

Самым удачным был снимок крупным планом, раскрашенный вручную, где губы и щеки были яркими, как у куклы, а глаза – карими, что, по словам дядюшки, не соответствовало действительности: я унаследовала от мамы золотистые глаза. На ней была шляпа-колокол из фетра; мама улыбалась, смотря в камеру из-под полей.

В юности мне очень нужна была мать, но Брианна была старше, чем я тогда, и я надеялась, что она не будет страдать подобно мне. Все же стоило оставить ей что-то, что показывало бы меня всю, такую, какой она помнила меня, и я решила оставить ей свой студийный фотопортрет. Она должна была найти его в коробке, оставленной посреди письменного стола, куда я надеялась вложить еще не написанное письмо.

«Дорогая Бри», – появились на бумаге первые слова, но они надолго оставались единственными, которые я смогла написать. Слишком тяжело было прощаться с дочерью вот так, посредством послания на листочке. Одно дело думать, что нужно будет оставить дочь и уехать неведомо куда, и совсем другое – выводить слова прощания, долженствующие объяснить причину ухода.

Мне казалось, что я схожу с ума: неужели это я сижу и пишу Бри прощальное письмо, вместо того чтобы поддержать ее после смерти Фрэнка? Я ясно видела, как ручка дрожит в моей руке и выводит не только знаки на бумаге, но и кружки по воздуху. Пришлось отложить ручку в сторону и сесть, закрыв глаза.

– Не дрейфь! Нужно написать это проклятое письмо, даже если дочь не станет читать его и выбросит в мусорное ведро. А уж если прочтет, то будет вспоминать свою непутевую матушку добрым словом. Никакого вреда от написания или чтения не будет, а написать все-таки надо.

Приказав себе писать, я вновь взяла ручку в руки.

«Дорогая Бри, я не уверена, что ты прочтешь это послание, хоть я и оставлю его на видном месте. Поскольку я все-таки надеюсь, что оно дойдет до тебя и ты прочтешь его полностью, я изложу здесь все, что знаю сама о твоих настоящих дедушках и бабушках, а также о прадедушках и прабабушках, и твою историю болезни».

Пока я писала строку за строкой и складывала приятно шуршащие листы, содержащие повествование о таких важных для меня вещах, в стопку, я немного успокоилась: письмо всегда унимает игру воображения, особенно если пишешь воспоминания или завещание. Приходилось думать и том, что я могу передать Брианне, что я знаю и помню сама? Какие-то кусочки жизненной мудрости, к которым я сама пришла не сразу, а придя, постепенно забывала, как пришла к таким выводам? Как рассказать в одном письме, пусть и довольно длинном, все то, что пережил и передумал за сорок восемь лет жизни? Как раскрыть таинственные – а с течением времени они перестали быть таковыми – пружины, побуждавшие меня действовать так или иначе? И вообще – захочет ли дочь читать мудрые наставления мамочки, сбежавшей от нее неведомо куда? Не знаю, как повела бы я себя, будь я на ее месте.

Впрочем, я писала не только для Брианны, но и для себя: я оценивала свой поступок, соотнося его со всей моей предыдущей жизнью, и убеждалась, что иначе быть не могло, так что в любом случае следовало доверить свои мысли бумаге.