Она задрожавшими руками развернула подарок и увидела там то, что больше всего боялась увидеть – краски, кисти, бумагу…

Краска, кисти, бумага.

То, к чему она не прикасалась уже больше года, потому что…

Потому что нужно было стереть из памяти тот последний портрет, из-за которого чуть не рухнула ее жизнь, из-за которого она чуть не потеряла Сережу. Нет, конечно, портрет был ни при чем, все произошло бы и без него, но как только она собиралась заняться своим любимым занятием – рисованием, перед глазами всплывали губы, волосы, глаза и овал лица той, что вела грязную игру у нее за спиной, пока она ее рисовала…

Сергей тоже увидел, что в свертке, изменился в лице, нервно откашлялся и, чтобы скрыть замешательство, бросился помогать Костику достраивать крепость.

– Спасибо, папа… – тихо сказала Ольга, не совладав с задрожавшим голосом и губами, которые скривились, как у маленькой девочки, готовой заплакать.

– Вот это номер! Ты плакать, что ли, собралась? – Барышев-старший обнял ее за плечи и забрал сверток. – Что, кисточки не те?! Завтра вместе пойдем и обменяем… – Он вдруг поймал напряженно-тревожный взгляд Сергея, замолчал, поняв, что сделал и сказал что-то не то, отшвырнул на диван подарок и закашлялся, потирая грудь.

– Что вы, кисточки великолепные! – Ольга схватила кисти и прижала их к груди, глазами дав понять Сергею, чтобы он не смел, ни в коем случае не смел ни жестом, ни взглядом напоминать отцу о «той» истории. Она взяла бумагу, карандаш, который нашла возле телефона на тумбочке, и быстрыми, легкими штрихами стала набрасывать портрет Костика.

Пропади они пропадом, все ее страхи и предрассудки, если они стоят хоть капли здоровья Леонида Сергеевича!

– Давно я уже не рисовала, – с наигранной веселостью сказала Ольга. – В Москве крутишься, крутишься, а дела только накапливаются… Откуда они берутся?

– Так в чем же проблема? – Барышев-старший, сев рядом с ней, стал наблюдать, как на бумаге появляется лицо Костика. – Оставайся у меня на лето, я тебе такие места покажу за городом! Пейзажи будешь писать! Гена, друг мой, приедет, вместе на рыбалку ходить будем! Ты любишь рыбалку?

– Мама портреты любит! – Машка прыгнула Ольге на колени, карандаш поехал, перечеркнув лицо Костика.

Губы у Ольги опять предательски задрожали, она отбросила карандаш, смяла бумагу. Такой прекрасный вечер омрачил призрак из прошлого.

Оксана…

Красивая, очень красивая. Из-за нее Сергей потерял разум, продал душу и едва не погиб.

Леонид Сергеевич встал, собрал со стола грязную посуду и ушел на кухню.

Машка побежала за ним.

Сергей подошел к Ольге, поднял ее с дивана, взял в охапку, прижал к себе.

– Ты будешь рисовать, будешь, – прошептал он ей на ухо. – Потому что есть я и ты, и мы любим друг друга, и… я объявлю голодовку, если ты зароешь свой талант в землю!

– Не зарою, – прошептала Ольга куда-то ему в подмышку.

С каждым разом виски требовалось все больше и больше…

Чтобы унять боль, чтобы не ударить кого-нибудь в ярости, чтобы…

В общем, чтобы хоть как-то жить, не поддаваясь соблазну опять напиться таблеток.

– Мама, смотри! – крикнул Дим Димыч, приготовившись скатиться с крутой пластиковой горки. – Мама!

– Играй, Димыч, играй, – пробормотала Надя, даже не взглянув на сына. Она нащупала в бездонном кармане растянутой кофты спасительную бутылку.

И пусть соседи из окон видят, как она пьет из горла спиртное прямо на детской площадке – плевать… Плевать, потому что уже больше года нет Димки. Солнце светит, птицы поют, небо – вон какое хрустально-прозрачное, голубое, Димка-маленький катается с горки, а Димочка – в рыжей липкой земле. И неизвестно еще, сколько лет без него пройдет, сколько сил нужно в себе найти, чтобы пережить много страшных, безысходных, безрадостных дней…

Надя не заметила, как выпила почти полбутылки. В действительность ее вернул громкий плач сына. Она спрятала бутылку в карман, вытерла губы рукавом кофты и только потом посмотрела в сторону горки.

Дима лежал на земле и ревел навзрыд, схватившись за разбитую коленку.

Надо было, наверное, броситься к нему, поднять, успокоить… Посмотреть, насколько опасна рана. Но Надя словно кино смотрела – скучное и незахватывающее. Еще бы глоточек сделать, и еще, чтобы плач этот звучал потише…

К Димке бросилась проходившая мимо соседка, Ангелина Васильевна – тетка лет пятидесяти пяти, с бесцветным, скучным лицом кабинетного работника.

«Сейчас учить будет», – тоскливо подумала Надя и все-таки успела сделать глоточек, пока Ангелина поднимала Димку, отряхивала ему коленки и успокаивала, гладя по голове.

Димка затих, перестал рыдать. Ангелина Васильевна взяла его за руку, подхватила пакет с продуктами, который бросила на землю, когда поднимала Димыча, и с решительным видом направилась к Наде.

– За ребенком смотреть надо! – гаркнула она издалека хорошо поставленным голосом, но когда подошла – вдруг смягчилась, потеплела лицом и, горько вздохнув, тихо сказала, словно выдав что-то сокровенное: – Наверное, и за моим Сашенькой никто не смотрит.

– За каким Сашенькой? – равнодушно поинтересовалась Надя, с облегчением поняв, что соседка не собирается ее отчитывать.

– За внуком! – Сев рядом с Надей на скамейку, она усадила Димку себе на колени и продолжала жаловаться тихим, проникновенным голосом: – Сын работает целыми днями, семью обеспечивает. А невестка… – Ангелина Васильевна махнула рукой, обозначив, что невестка ее доброго слова не стоит.

– Что-то я никогда не видела тут у вас внука, – усмехнулась Надежда, припомнив, что всегда встречает соседку в полном одиночестве.

– Не доверяют! – Ангелина, закусив от обиды губу, поправила на Димке панамку и подтянула носочки. – Педагогу с тридцатилетним стажем, заслуженному учителю! Невестка сама, видите ли, справляется!

– Значит, справляется… – Надя внимательно – насколько могла – посмотрела на Ангелину Васильевну.

Соседка, живущая этажом выше, да еще с таким «послужным списком», могла бы помочь ей справиться с главной проблемой – неприсмотренным, неухоженным Димкой…

– Знаю я, как она справляется, – проворчала Ангелина. – Да и мои чувства не мешало бы понять. Я детей люблю. И меня дети любят. Я в школе всю жизнь проработала, завучем! Я к ним подход знаю!

Интересно, пахнет ли от нее алкоголем? Надя вытерла рот пальцами, словно это могло избавить от запаха. Да в конце концов, если и пахнет – весь подъезд знает, какое у нее горе…

Решившись, она повернулась к соседке и, глядя на ее старомодную сережку с выцветшей бирюзой, выпалила:

– Ангелина Васильевна, а вы не могли бы мне помочь? За Димочкой присмотреть. Погулять с ним, накормить… Поиграть, порисовать…

– А у тебя что, дела? – настороженно перебила ее Ангелина.

– Дела, – Надя выдохнула в сторону. – В агентство завтра хотела идти… А тут как удобно, мы – соседи, у вас педагогическое образование. Вы не беспокойтесь, я вам платить буду!

Кажется, соседка про себя усмехнулась, снисходительно и понимающе – как же, будешь! Ты же алкашка…

– Не надо мне платить! – словно в подтверждение Надиной догадки воскликнула Ангелина и гордо добавила: – Я ни в чем не нуждаюсь, мне сын помогает!

– Так возьметесь?! Димочка хороший мальчик, послушный.

Соседка вздохнула, опять поправила на Димке панамку, секунду подумала и вдруг с запальчивостью обиженного человека выкрикнула:

– А что ж, и возьмусь! Может, сын одумается, когда увидит, что я чужого ребенка воспитываю!

И – как в скучном, неинтересном кино – она спустила Димку с коленей, взяла за руку и, подхватив пакет с продуктами, повела его в подъезд.

Надя нащупала в глубоком кармане бутылку и – одним глотком допила виски до дна. Чтобы хватило сил досмотреть это кино. Чтобы не забиться в истерике – почему я? Почему мне выпало умереть при жизни без надежды на воскрешение?!