– Это хорошо, что у меня на лбу так написано, – усмехнулась Ольга. – Значит, умею лицо держать…
– Ой, перестань… Опять будешь про Оксану вспоминать? – Надя с остервенением начала резать хлеб – прямо на столе, не подложив доску. – Пора бы уже успокоиться! Ты дальше своего носа ничего не видишь! Тебе только твои проблемы кажутся настоящими! Потому и Оксану тогда проглядела! Только о себе думаешь! Муж налево сходил! Вот горе! Это смешно, Оля!
– Надя, я не хочу с тобой разговаривать в таком тоне. И не хочу видеть, как ты губишь себя!
– Не смотри! Не разговаривай! Я тебя не звала! Уйди от меня!
– Наденька… – Ольга попыталась снова обнять ее, но Надя резко обернулась с ножом в руке и с перекошенным от злобы лицом:
– Пошла вон!
– Мама! – закричал Димка из детской.
Ничего не оставалось, как взять сумку и уйти. Она проиграла эту битву за подругу. И что делать дальше – не знала…
На вечерний рейс она уже опоздала, поэтому поехала домой. С тяжким сердцем. С разрывающейся на части душой.
Тогда, из секты, ее выдернула беда с Петей… Ну не желать же Димке-маленькому плохого, чтобы Надьку спасти!
В лобовое стекло хлестал дождь, и дворники смахивали косые длинные струи, словно утирая слезы Вселенной.
Зазвонил телефон. Ольга ответила, даже не посмотрев, кто звонит – впрочем, она и так знала.
Сергей снова начнет ее уговаривать поскорее вернуться в Новосибирск. Она уже набрала воздуха, чтобы сказать: «Я приеду, только когда с Надей все будет в порядке», как услышала чужой, далекий голос Барышева:
– Оля, отец в реанимации. Сердце.
– Сережа! Я сейчас! Я прилечу!
Она развернулась через двойную сплошную и помчалась в аэропорт, давясь слезами и чувством вины.
Это из-за меня… Из-за меня… Я уехала, а папа подумал, что я до сих пор не простила Сережу…
Сознание то угасало, то возвращалось, позволяя слышать обрывки фраз.
– К Борису тебя везем, – услышал он слова сына и, ощутив легкую тряску, догадался – он на носилках, в «Скорой». Догадку подтвердила взвывшая сирена, новой болью отозвавшаяся в сердце. – Все будет хорошо, – добавил Сергей почему-то детским плачущим голосом, каким в восемь лет отпрашивался гулять.
– Олю… и детей… береги… И Юру… не бросай… помоги ему… Из него… толк… выйдет… – Кажется, у него получилось это сказать, потому что сын сжал его кисть и нормальным, взрослым голосом бодро сказал:
– Пап! Мы еще всей семьей, всем городом его победу отпразднуем.
Он понесся куда-то с бешеной скоростью, его затягивало в бесконечную, свистящую, светлую воронку, и последняя мысль была: «Оставайтесь. Живите. Мне хорошо. Я многое сделал. Много успел…»
Он сказал бы это вслух, если б мог, но – все летел, летел вдаль, в этот белый коридор света, коридор вечности, и где-то там, впереди, отчетливо видел лицо женщины, которую всю жизнь любил…
Дверь больничного коридора распахнулась, Ольга бросилась Сергею на шею:
– Сережа!
– Приехала… – Он уткнулся ей в волосы, вдыхая родной, спасительный запах. – Теперь все хорошо будет.
Ольга оторвалась от него, ринулась к двери с горящей красной табличкой «Реанимация. Не входить».
– Разряд! – раздался оттуда голос Бориса Климова. – Еще!
– Он маму звал… – прошептал Сергей, вспоминая «уходящее» лицо отца, когда его на каталке, бегом, завозили в реанимацию.
– Все хорошо будет, Сережа…
– Прямой укол адреналина в сердце! – заглушил ее слова крик Климова из реанимационной.
Они вцепились друг другу в руки – больно, кажется, даже до крови… И простояли так вечность… Пока дверь не открылась и оттуда не вышел Борис – обмякший, словно стекающий вниз, с безвольно повисшими вдоль тела руками и с глазами в слезах. Он снял с лица маску и отшвырнул ее в угол.
Его губы поехали, как у ребенка, он сполз по стене на пол и на корточках, обхватив голову руками, горько, навзрыд заплакал…
Сергей поднес Ольгину руку к глазам и закрыл ею слепящий свет белых ламп.
* * *
Борщ за два дня прокис, потому что Надя забыла убрать его в холодильник.
С утра пришлось варить овсяную кашу – без соли, без сахара и без молока, – ничего этого в доме не нашлось. Димка съел пару ложек, поморщился и отодвинул от себя тарелку.
– Почему ты не ешь?
– Не хочу.
– Невкусно мама готовит?
– Пряник хочу, – виновато вздохнул Дим Димыч. – Или хотя бы… йогурт.
Надя, не в силах сдержать нахлынувшую вдруг ярость, начала с грохотом выдвигать ящики, распахивать шкафы, холодильник, морозильную камеру и зачем-то даже окно…
– Нет у меня пряников! И йогурта нет! – зашипела она в лицо перепуганному Димке. – Не накупила я тебе разносолов!
Сын, закрыв лицо руками, выбежал из кухни.
Он даже реветь за последние дни разучился – просто закрывал лицо ладонями и прятался за свою кровать, когда Надя начинала кричать.
– Господи, – разрыдавшись, она села за стол, попробовала кашу и выбросила ее в ведро вместе с тарелкой. – Господи, не могу больше…
Размазывая по лицу слезы, она закрыла все шкафы, задвинула ящики.
Продуктов действительно не было, и не только продуктов – спасительного лекарства от этих приступов ярости, виски, – тоже не оказалось.
На Ангелину она вчера накричала, сказала, «чтоб ноги ее больше не было», и теперь Димку придется оставить одного. Ну, ничего, она быстро в соседний магазин сгоняет – он из-за кровати своей даже вылезти не успеет…
Надя рукой пригладила волосы, взяла из заветной шкатулки деньги, которые пока еще приносил «Солнечный ветер», и пошла в магазин.
Спустившись на два лестничных пролета, она не удержалась и побежала – так мучительно захотелось сделать первый за день глоток виски.
Чувство вины не уходило.
Ольга гнала его, уговаривала себя, что Леонид Сергеевич не мог умереть оттого, что она уехала, но почему-то оставалось сомнение – а вдруг, если бы она была рядом, все обошлось бы…
Почему она не смогла соврать ему, что стопроцентно и безусловно счастлива?! Зачем про новый дом наплела и его обустройство, словно не понимая, что Барышева-старшего это интересует в последнюю очередь. А в первую – смогли ли они с Сережей вернуться к отправной точке своей любви – забыть, простить, сделать выводы и начать все сначала.
Почему она не смогла соврать? Чувство вины изводило и усугублялось тем, что Сергей не пытался ее успокоить.
Он словно окаменел – отсек себя от внешнего мира, двигался, говорил, как на автопилоте, думая о своем, или не думая, просто застыв от боли…
Может, тоже чувствовал себя виноватым?
Прикидывал, сколько лет жизни украл у отца раздраем в своей семье, продлившимся больше года?..
Сергей запирался в кабинете Леонида Сергеевича, садился за его стол и часами сидел, глядя в одну точку.
– Сварить тебе кофе? – Ольга подошла сзади неслышно, положила руки ему на плечи.
Он ничего не ответил, похоже, даже не услышал вопроса. Перед ним на столе стояла большая фотография в рамке, с нее смотрели молодые, улыбающиеся, влюбленные отец и мать…
Ольга на цыпочках вышла из кабинета, прикрыла неслышно дверь. В гостиной притихшие дети выжидательно на нее смотрели, словно надеясь услышать что-то хорошее.
– Мам, а где сейчас дедушка? – тихо спросила Маша.
– Дедушка на небесах. Так всегда в кино говорят, – вместо Ольги ответил Костя.
– Нет, он в больнице! – Машка бросилась к матери, обняла ее и заплакала. – Правда? Правда, мама?!
Ольга погладила дочь по голове, поцеловала в макушку.
Может, опять соврать и сказать: «Да, дедушка в больнице»? Только завтра похороны, и скрыть его смерть не удастся, и придется пережить и это детское, безутешное горе, еще больше усугублявшее чувство собственной вины.
– Мы потом обязательно поговорим об этом… Завтра. Давайте одевайтесь, умывайтесь… и завтракать.
Наверное, это было неправильно и малодушно, но сказать сейчас, что дедушка умер, она не смогла.
