В такие вечера, когда дети были уложены в постели, городок, точно сетью, накрывало ощущение безопасности. Здесь не запирали ни окна, ни двери. Мерно гудели холодильники, с небес мерцали звезды. С утра шум Южного шоссе мог поднять с постели кого угодно, но по ночам он превращался в едва слышный шорох шин, под который так сладко засыпали ребятишки, укрытые одеялами в белоснежных пододеяльниках. Летние ночи здесь были длиннее, чем в прочих местах. И цикады стрекотали протяжнее, а малыши, свалившись во сне с постели, не просыпались, а аккуратно закатывались под кровать, не выпуская из рук плюшевых медведей.

В лунном свете даже сейчас, шесть лет спустя, все вокруг казалось новеньким: коробки для ланча и велосипеды, кресла и спальные гарнитуры, машины перед домами и качели во дворах, даже в асфальте нигде не было ни трещинки. Когда картофельные поля нарезали на участки и строители утюжили бульдозерами песчаную землю, светлячки были так озадачены, что однажды ночью снялись и улетели прочь сияющим облаком. Однако в этом году они появились вновь и задержались на необычайно долгое время, порхая в розовых кустах и ветвях диких яблонь. Никто из ребятишек, выросших здесь и даже переехавших сюда из квартир в Бруклине или Квинсе, никогда прежде не видал живого светлячка, однако же все они мгновенно сообразили, что делать, как будто появились на свет с этим знанием. Они бросились по домам за пустыми банками и посадили туда пойманных светлячков. Под кроватью у каждого был припрятан мерцающий шар из зеленого стекла, не угасавший до самого утра. «Спокойной ночи», — желали этим детям родители по вечерам, и все ночи проходили спокойно. Приятных сновидений, говорили им, и сновидения неизменно были таковыми. Если у кого-нибудь в шкафу или под ветвями катальпы появлялись чудовища, малыши помалкивали о них, ничего не рассказывали ни родителям, ни друзьям. Иногда чудовища обретали второе рождение в школе, нарисованные мелками или цветными карандашами на бумаге, у них были фиолетовые волосы и большущие желтые глаза, и они определенно слыхом не слыхивали ни о спокойных ночах, ни о приятных сновидениях.

В некоторых домах на Кедровой улице пай-девочки спали, сложив пальцы крестиком. Они были убеждены, что мальчики не должны испытывать желания потрогать их за грудь, и, к счастью для них самих, никогда не видели снов. Они не задумывались о том, откуда берутся дети, а если и задумывались, то ни в коем случае не рассказывали об этом своим лучшим подругам. Но летними вечерами их охватывало какое-то непонятное томление. Они сидели на трибунах стадиона и смотрели, как их одноклассники играют в бейсбол, они жевали апельсиновую жвачку и причесывались, и вдруг на них накатывало ощущение, будто они сделаны из стекла и готовы вот-вот совершить нечто такое, что в глубине души считали дурным.

А когда небо начинало темнеть и на округу опускались синие летние сумерки, шестнадцати- и семнадцатилетние мальчики принимались бродить по бейсбольному полю. Мальчики, которые никогда ни о чем не задумывались, вдруг ловили себя на том, что душу заполняет чувство обреченности. Им вспоминались собственные отцы, которые выставляли мусорные бачки на тротуар перед домом и каждый субботний вечер неизменно усаживались за кухонный стол с чековой книжкой и стопкой счетов. Вода, электричество, плата по закладной. Они и сами не могли бы ответить, почему при мысли об отцах у них заплетаются ноги, почему их вдруг начинал неотступно преследовать вопрос, каковы на вкус девичьи губы, что чувствуешь, когда их пальцы прикасаются к твоей коже, и какими бледными кажутся их веки, когда они закрывают глаза.

Отцы тоже когда-то задавались теми же самыми вопросами, их головы тоже кружил хмельной восторг летней ночи. Но потом им начинали доставлять удовольствие странные вещи: они ухмылялись, оплачивая счета, радовались, ощущая себя владельцами всего этого, и субботними вечерами их никуда не тянуло. Мысли мужчин были заняты покером, карьерой и новенькими блестящими машинами перед домом. Так откуда же бралось то волнение, которое охватывало их, когда они видели, как их старшие сыновья застегивают на все пуговицы свои белоснежные сорочки и зачесывают назад предварительно намоченные водой волосы? Почему, когда их младшие отпрыски бесстрашно карабкаются на самые высокие лесенки на детских площадках или просят позволить им подольше не ложиться спать, в груди у них что-то ностальгически сжималось?

Августовскими вечерами жены этих мужчин больше не смотрелись в зеркала, стирая с лиц кольдкрем. Многие до сих пор не могли поверить, что у них у самих уже есть дети; будто проснувшись, они вдруг обнаруживали, что стали гораздо старше, чем это когда-то представлялось им возможным в самом далеком будущем, а на руках у них непонятно откуда взявшийся младенец. Каждый год в начале зимы они вытаскивали с антресолей красные сапоги, а перед наступлением весны приносили из подвала легкие куртки и летние пальто, отряхивали их от нафталина и развешивали проветриваться на заднем дворе. Они пекли кокосовые торты и готовили куриный бульон с рисом, когда их младшие дети оставались дома с больным горлом; они заказывали для своих столовых обеденные гарнитуры с полированными столешницами, которые выглядели как натуральное дерево, но не требовали сложного ухода.

Однако в этом году женщины заметили, что светлячки вернулись. Уже собираясь ложиться, они увидели за окнами крошечные светящиеся точки: внутри изгородей висели целые облака зеленоватых крошечных звездочек, похожие на сетчатую туманность. Отправившись в ванные, женщины слышали доносившееся из-за оштукатуренных стен равномерное дыхание спящих детей. Присев на краешек надраенных ванн, они тайком покурили, потом вытащили из причесок шпильки и расчесали успевшие завиться волосы, но к тому времени, когда они вернулись в спальни, мужья уже успели уснуть, а светлячки скрылись в траве на лужайках.

Было так жарко, что по всей длине Южного шоссе асфальт вспучился и пошел трещинами, из-за чего приходилось следить за дорогой в оба. В последнее время к жаре прибавился еще и западный ветер, который трепал остатки бурой запыленной травы по обочинам. Нора Силк пыталась не отставать от фургона, который наняла для перевозки вещей, но каждый раз, когда она прибавляла газу и стрелка спидометра переваливала за отметку семьдесят пять миль в час, ее «фольксваген» почему-то начинало вести. Нора в очередной раз вцепилась в руль, чтобы не очутиться в левой полосе, устремила взгляд поверх зыбкого марева над асфальтом и сосредоточилась на дороге, но ее отвлек щелчок зажигалки.

— А ну-ка положи сейчас же! — велела она Билли.

Эта зажигалка притягивала ее восьмилетнего сына как магнит. В конце концов он доиграется и уронит ее на коврик, тот загорится, и они вынуждены будут съехать на обочину. Тогда малыш свалится с заднего сиденья и проснется, и Норе придется вылезать из-за руля, успокаивать его, а потом искать ему чистый подгузник и любимого плюшевого мишку.

— Сию же секунду, — повторила она. — И дай мне сигарету.

Билли вытащил из бардачка нераспечатанную пачку «Салема» и содрал с нее целлофановую обертку.

— Пожалуйста, можно я ее зажгу? — попросил он.

— Еще чего.

— Ну пожалуйста, всего один разок, — взмолился Билли.

В некоторых вопросах он проявлял поистине бульдожью цепкость. Приходилось либо стряхивать его, либо, когда не было сил сопротивляться, когда улица превращалась в раскаленное пекло, с ресниц оплывала тушь и на дороге трескался асфальт, уступать.

— Только на этот раз, — буркнула Нора.

Билли поспешно схватил зажигалку и зажал губами сигарету. Нора взглянула в зеркало заднего вида, проверяя, не скатился ли малыш Джеймс с заднего сиденья, но тот, укутанный в байковое одеяльце, мирно спал. Нора принялась поправлять челку, как вдруг заметила, что Билли затягивается, и потребовала:

— А ну дай сюда сигарету!

Но Билли демонстративно поднял руку с сигаретой высоко над головой. Он был худеньким мальчиком, светловолосым и белокожим, но когда он напускал на себя такой отвратительно нахальный вид, даже посторонние люди с трудом удерживались от желания его отшлепать.