Но мы уже нашли развлечение. Поднялись с тротуара, забрали пиво и направились к входной двери. 

– Эээээ, куда? – охранник преградил нам дорогу. 

– Отвали по-братски! – сказал ему Мартин. 

     Я перевел. Охрана махнула рукой. Конфликт им был не нужен. Мы победили. Толпа взирала пораженно. Девчонки крутили пальцами у виска. Хаааах! Это было здорово!

      Мы вошли в пустое здание общежития, прошли через длинный холл в нашу с Демисом комнату, сели на кровати, допили пиво. 

Изнутри подвиг уже не казался подвигом. Я избегал смотреть на Мартина. 

– Позвонить Зурику? – он заметил на столе мой телефон. 

– Зачем теперь звонить? Шоу закончилось. 

     Землетрясения как и не было. Мы долго сидели молча, ожидая новых толчков, потом я уснул на своей кровати, а Мартин – на кровати Демиса. 

     Демис вернулся только утром, злой, дрожащий от рассветного холода. 

– Правильно вы сделали, что ушли. А нам только сейчас разрешили. 

– Примерзли, лопухи? – бросил я. 

– А чего он к себе не пошел? – Демис уставился на спящего Мартина. – Мне кажется, у него носки грязные. А он на моей кровати лег. 

– Отвали по-братски, идиот!

– Да-да, это по-братски, я понял, – кивнул Демис и стал собираться на занятия. 

Выйдя из автобуса, я поплелся к киоску за сигаретами. Занятия закончились, возвращаться в общагу не хотелось. Между автобусной остановкой и студенческим общежитием был расположен небольшой парк – без деревьев, но с клумбами и скамейками. Я сел на скамейку и закурил. Снова подъехал двадцать четвертый автобус, вышли знакомые студентки философского факультета и помахали мне рукой. 

– Не идешь? 

– Общага для сна, – сказал я. 

Альтернатива тоже была не ахти. Солнце палило не по-осеннему, не хотелось ни есть, ни курить. Я позвонил Димке, с которым делил комнату, но тот сбросил вызов. 

В этом парке меня всегда охватывало непонятное, зыбкое ощущение, похожее на беспричинное волнение. Узкие парковые дорожки были вымощены осколками с датами и фамилиями умерших – так местные власти экономно использовали надгробные плиты и памятники старых кладбищ. Под моим ботинком была надпись «1829 -… Элени Ксе…», чуть дальше «…934. …араянис».

Какой-то старик, проходя мимо меня, спросил который час. 

– Три, – ответил я, поглядев на часы. 

И я ошибся! Я смог ошибиться даже в предложении из одного слова! Исправляться было поздно: дед взглянул на меня, как на врага нации. 

Иностранный язык давался мне нелегко, может, потому что я совершенно лишен музыкального слуха и подражательного таланта. К тому же у меня был обычный комплекс иностранца, изучавшего чужой язык по учебнику в замкнутом кругу соотечественников – говорить без ошибок я не умел, а с ошибками – стеснялся. 

Мне сложно было понять, что одни числительные изменяются по родам, а другие – нет. «Три» изменялось, и нужно было сказать в женском роде, потому что слово «час» было женского рода, а я сказал в среднем, неопределенно.  

– Откуда ты? – спросил старик, сразу угадав во мне чужака. 

– С севера, – отмахнулся я. 

Дедок был невысокого роста, худощавым, с костлявыми локтями, торчащими из коротких рукавов, седыми редкими волосами и красноватой кожей лица. Он тоже не был похож на южанина, но гневный взгляд в мою сторону («понаехали тут!») выдал местного. 

– Ты швед? – спросил он, присаживаясь рядом. 

Мне польстило. Во-первых, шведы – высокие, светловолосые и красивые люди (как мне кажется), а во-вторых, о шведах за границей не идет слава как о ворах, пьяницах и проститутках. Стать шведом было очень выгодным предложением. 

– Нет, – отказался я все-таки. – Украинец. 

– О, по-по, – покачал головой старик.

– Я студент, – добавил в свое оправдание. – Живу в общежитии, вон в том.

Он поглядел почему-то не на здание общаги, а на пачку сигарет, лежавшую рядом со мной на скамейке. 

– Какие крепкие ты куришь! Погубишь свое здоровье. 

Честно говоря, в последнее время я только тем и занимался, что губил свое здоровье разными способами. 

Старик достал из кармана свою пачку и протянул мне. Не знаю, какой марки были эти «суперлегкие», у нас таких точно не выпускают, но мне показалось, что они набиты не табаком, а бумагой с какой-то отвратительной ароматизированной пропиткой. Сразу резко закружилась голова – я отвернулся от деда, чтобы скрыть подступившую тошноту.

– Я в молодости тоже много путешествовал, – сказал он. – Но не учился, а просто переезжал. Мне казалось, что только так можно узнать жизнь. Побывал в Германии, во Франции и в Америке. В Германии было очень холодно. У вас зимой холодно? 

Я кивнул. 

– И у вас есть теплая одежда? 

– Конечно. Теплые куртки и шапки. 

– Большие шапки? 

– Вот такие, – я показал руками над головой. – Из меха. 

Лично у меня такой шапки никогда не было, но хотелось поддать северного колорита. Старик засмеялся. Я отшвырнул его сигарету и закурил свою. Общаться с ним было интересно, потому что это был мой первый опыт общения с аборигеном – вне университетских стен, не по поводу написания какой-то научной работы и не с целью что-то купить. Старик понимал меня, а я понимал его. Это было легко. 

Он рассказал, что у него небольшая ювелирная лавка, в которой он работает со своей помощницей, что у него в прошлом году умерла жена, что нет детей, что ювелирный бизнес – хороший заработок: в городе много туристов, и они всегда охотно покупают украшения на память. 

– Хочешь посмотреть? – спросил он меня. 

Я решил, что он намерен мне продать что-то, и отказался. 

– Нет, просто посмотреть, – сказал он снова. – Тебе не интересно? 

Украшения меня не интересовали. Я никогда не увлекался никакими побрякушками, поэтому просто покачал головой и заулыбался. Мы еще немного поговорили о климате, ветре и ценах на продукты. Старика звали Михалис. 

– Ты не очень спешишь? – спросил он. – Я живу в том районе, что за вашим общежитием. Там крутой подъем на холм, ты не мог бы?..

Я его понял. В гору подниматься тяжело. Михалис взял меня под локоть, и мы пошли мимо моего корпуса в сторону холма. Жил Михалис, впрочем, неподалеку. У него был одноэтажный, но довольно большой белый дом под красной черепичной крышей, увитой диким виноградом. 

– Красиво, – сказал я, как обычно, любуясь простой и изящной архитектурой. 

– Не хочешь войти? Я накормлю тебя, выпьем чаю. 

Меня снова дернуло. Я не хотел показаться деду голодным нищим студентом, и меня нисколько не интересовал интерьер его дома. До этого, правда, мне приходилось бывать только в домах грузинских эмигрантов, знакомых Димки, и там я встречал даже серванты с сервизами, которых не видел со дня смерти своей бабушки. Жизнь в домах эмигрантов казалась мне законсервированной – умышленно и с единственной целью – сохранить память о прошлом в СССР. Это они передавали своим родственникам, оставшимся на родине, детские коляски, мягкие игрушки, ведра для мытья полов, механические швабры и туалетную бумагу, будучи уверенными, что для тех жизнь на родине совсем не изменилась и благ цивилизации они по-прежнему не видят. Однажды даже Димка ходил к автобусу и – по просьбе матери – передавал ее племяннице в Тбилиси огромную плюшевую лошадь, которую с трудом запихнули в багаж. 

– Мама хочет передать лошадь. Что тут смешного? – спрашивал он меня тогда. – У них там не продают таких игрушек. 

И когда старик пригласил меня войти, я решил, что он видит во мне такого же неандертальца – не знакомого ни с легкими сигаретами, ни с туалетной бумагой. Я отбросил его руку и сделал шаг назад. А он – ко мне. 

– Не хочешь? Пойдешь в общежитие? Тогда я провожу тебя. 

Мы пошли обратно. Свидание неприятно затянулось. Он снова взял меня под локоть, хотя идти в обратную сторону было намного легче.