– Согласен.

– Как и число два.

– Разумеется.

– Здесь я создал плоскую, гладкую, ровную горизонтальную поверхность. На неё я поместил капельку ртути так, чтобы диаметр капли вдвое превосходил высоту. Кто угодно где угодно может повторить данную последовательность действий; результатом всегда будет капелька ртути точно такого же размера. Соответственно, диаметр капли может служить в философском языке универсальной единицей длины!

Было слышно, как все думают.

Пепис:

– Тогда вы можете сделать сосуд, содержащий определённое число этих единиц в длину, высоту и ширину, наполнить его водой и получить эталон веса.

– Совершенно справедливо, мистер Пепис.

– Из длины и веса можно получить стандартный маятник – период его колебаний даст универсальную меру времени!

– Однако вода образует капли разного размера на разных поверхностях, – заметил епископ Честерский. – Полагаю, ртуть подвержена такого же рода изменчивости.

Гук, недовольно:

– Поверхность можно оговорить: медь, стекло.

– Если сила тяжести меняется с высотой, как это повлияет на размер капли? – спросил Даниель Уотерхауз.

– Проводить измерения на уровне моря, – с лёгкой досадой отвечал Гук.

– Уровень моря зависит от приливов и отливов, – заметил Пепис.

– А как насчёт других планет? – громогласно вопросил Уилкинс.

– Других планет? Мы с этой ещё не разобрались.

– Как сказал наш соотечественник мистер Ольденбург, «Будьте любезны запомнить, что мы вопрошаем всю Вселенную, ибо для того созданы!»

Гук, мрачнее тучи, собрал ртуть в склянку и вышел; через минуту мистер Пепис (глядя через окно в ньютоновский отражательный телескоп) увидел, как тот направляется к Собачьей канавке в обществе потаскухи.

– Впал в очередной приступ меланхолии… мы не увидим его в следующие две недели и будем вынуждены вынести ему порицание, – проворчал Уилкинс.

Словно это было записано где-то истинным алфавитом, Пепис, Уилкинс и Уотерхауз знали, что у них есть незавершённое дело – поговорить об Ольденбурге вдали от посторонних ушей. Весь следующий час в «Собаке» происходил тройственный обмен выразительными взглядами и движениями бровей. Однако просто так встать и уйти было невозможно: Черчилль и другие требовали от Даниеля новых подробностей о мистере Ньютоне и его телескопе. Герцог Ганфлитский загнал Пеписа в угол и пытал по поводу финансирования Военно-морского казначейства. Забрызганные кровью, удручённые члены Королевского общества выползли из колледжа Грешема и сообщили, что доктора Кинг и Болл заблудились в дебрях собачьей анатомии, дворняга сдохла и им нужен Гук – где он? Потом все обступили епископа Уилкинса и принялись обсуждать: будет ли Комсток снова баллотироваться на пост председателя? Организует ли Англси выдвижение своей кандидатуры?

Позже (слишком поздно для Даниеля, который встал сегодня рано, вместе с Исааком) все трое оказались в карете Пеписа.

– Я вижу, лорд Ганфлит внезапно увлёкся гаданием на военно-морской гуще.

– Поскольку флот составляет нашу защиту от голландцев, – осторожно произнёс Пепис, – и бо́льшая его часть сейчас находится под Алжиром, многие вельможи разделяют любопытство герцога Англси.

Уилкинс изобразил весёлое недоумение:

– Я не слышал, чтобы он спрашивал вас о пушках и фрегатах, лишь о купонах и переводных векселях.

Пепис некоторое время прочищал горло, с сомнением поглядывая на Даниеля.

– Те, чьё дело – опустошать флотскую казну, должны ответствовать перед теми, кто её наполняет, – сказал он наконец.

Даже Даниель, скучный университетский учёный, понял, что под опустошителем казны разумеется оружейник – Джон Комсток, граф Эпсомский, а под наполнителем – Томас Мор Англси, герцог Ганфлитский, отец Луи Англси, графа Апнорского.

– Это К и А, – сказал Уилкинс. – А что мыслит о флотских вопросах второй слог «Кабалы»?

– От Болструда*[25] неожиданностей ждать не приходится.

– Поговаривают, что Болструду на руку держать наш флот в Африке – он-де хочет, чтобы голландцы нас завоевали и всех сделали кальвинистами.

– Учитывая, что V.O.C.**[26] платит дивиденды по сорок процентов, полагаю, на Треднидл появилось немало новых кальвинистов.

– И один из них – Апторп?

– Не верьте нелепым слухам. Апторп скорее будет развивать собственную Ост-Индскую компанию, нежели вкладываться в голландскую.

– Из чего следует, что Апторпу нужен сильный флот для защиты наших купеческих судов от голландских, столь тяжело нагруженных артиллерией.

– Да.

– А что генерал Льюис?

– Давайте спросим юного учёного, – весело предложил Пепис.

Даниель на несколько мгновений онемел; спутники, видя его смущение, по-мальчишески прыснули со смеху.

Телескоп словно бы тоже смотрел на него через крышку ящика; бестелесный орган чувств, принадлежащий Исааку Ньютону, взирал с нечеловеческой пристальностью. Казалось, Исаак вопрошает: какого чёрта он, Даниель Уотерхауз, раскатывает по Лондону в карете Самюэля Пеписа и корчит из себя интригана?

– Э… слабый флот заставляет нас содержать сильную армию, чтобы отразить голландское вторжение, – вслух предположил Даниель.

– Однако, имея сильный флот, мы могли бы вторгнуться в Голландию! – возразил Уилкинс. – Новые победы и новая слава для генерала Льюиса, герцога Твидского!

– Победы невозможны без союза с Францией, – произнёс Даниель после минутного раздумья, – а лорд Твид – слишком хороший пресвитерианин.

– Не этот ли добрый пресвитерианин тайно принял графский титул из рук короля-изгнанника в Сен-Жермене, когда Кромвель правил страной?

– Он роялист, не более того, – возразил Даниель.

Так что он делает в этой карете, помимо того, что набивает шишки и выставляет себя на посмешище? Настоящий ответ ведал лишь Джон Уилкинс, епископ Честерский, автор «Криптономикона» и «Философского языка», который левой рукой зашифровывал, а правой являл истины всем возможным мирам. Тот Уилкинс, который устроил Даниеля в Тринити-колледж, приютил под крылом у Комстока во время чумы, рекомендовал в Королевское общество, а теперь, по всей видимости, задумал для него что-то ещё. Кто для Уилкинса Даниель – ученик, подмастерье, перенимающий мудрость мастера? Мысль была возмутительно гордая, совершенно непуританская, – однако другой гипотезы Даниель предложить не мог.

– Хорошо, значит, это должно иметь некое касательство к письмам мистера Ольденбурга за границу, – сказал Пепис, когда какая-то перемена в атмосферном давлении (или в чём ещё) подсказала, что пришло время отбросить притворство и заговорить серьёзно.

Уилкинс:

– Полагаю, да. К какому именно письму?

– Какая разница? Все письма ГРУБЕНДОЛЮ перехватывают и прочитывают до того, как он их увидит.

– Мне всегда любопытно, кто их читает, – задумчиво произнёс Уилкинс. – Либо этот человек невероятно умён, либо пребывает в постоянной растерянности.

– Подобным же образом изучается вся исходящая почта Ольденбурга – вам это известно.

– И в каком-то письме он высказал что-то неосторожное?

– Самый объём его заграничной корреспонденции, вкупе с тем, что он немец, служил в Европе дипломатом и дружен с кромвелевским стихотворцем…

– Джоном Мильтоном.

– Да… и, наконец, учитывая, что некоторые при дворе не понимают и десятой части из написанного им в письмах… люди определённого склада поневоле испытывают беспокойство.

– Вы хотите сказать, что его бросили в Тауэр из общих соображений?

– В качестве превентивной меры.

– Что?! Значит ли это, что он пробудет там до конца жизни?

– Нет, разумеется, – лишь пока не завершатся некие переговоры весьма чувствительного свойства.

– Чувствительного свойства, – несколько раз повторил Уилкинс, словно рассчитывал выжать из этих скупых слов некую дополнительную информацию.