Даниель сбегал и разорил муравейник. Он вернулся, победно неся на лопате сердцевину муравьиной кучи. В гостиной Уилкинс диктовал, а Чарльз Комсток записывал письмо королю – не содержательную часть (ответа они пока не знали), а долгие вступительные абзацы обильной лести. «Сияние Вашего ума озаряет чертоги, дотоле… э… прозябавшие в… э…»
– Звучит скорее как намёк на Короля-Солнце, – предупредил Чарльз.
– Так вымарывай! Умён, хвалю. Теперь читай ещё раз, что получилось.
Даниель замер перед лабораторией Гука, собираясь с духом, чтобы постучать. Однако Гук уже услышал шаги и сам распахнул дверь. Он поманил Даниеля внутрь и указал на заляпанный стол, расчищенный для работы. Даниель вошёл, сгрузил муравьиную кучу, поставил лопату и лишь затем отважился вдохнуть. В лаборатории пахло совсем не так дурно, как он опасался.
Гук двумя руками убрал волосы с лица и стянул на затылке бечёвкой. Даниель не переставал удивляться, что тот лишь на десять лет его старше. Гуку стукнуло тридцать несколько недель назад, в июне, примерно тогда же, когда Исаак с Даниелем сбежали из чумного Кембриджа и разъехались по домам.
Сейчас Гук смотрел на кучу копошащейся грязи. Взгляд его всегда был устремлён в одну точку, словно он смотрит на мир через тростинку. На улице или даже в гостиной это казалось странным, но обретало смысл, когда Гук, как сейчас, созерцал крохотный мир на столе. Муравьи бегали туда-сюда, выносили яйца из разрушенного жилища, устанавливали оборонительный периметр. Даниель стоял напротив и смотрел туда же, куда и Гук, однако явно видел не то же самое.
Через две минуты Даниель разглядел всё, что мог, через пять ему стало скучно, через десять он бросил притворяться, будто изучает муравьёв, и принялся расхаживать по лаборатории, глазея на останки всего, что когда-либо побывало под микроскопом: осколки пористого камня, клочки плесневелой сапожной кожи, склянку с этикеткой «моча Уилкинса», осколки окаменелого дерева, бесчисленные пакетики с семенами, насекомых в банках, клочки всевозможных тканей, крохотные горшочки, подписанные «зубы улитки» или «гадючье жало». В углу валялись ржавые ножи, бритвы, иголки. Повод для злой остроты: если дать Гуку бритву, он скорее положит её под микроскоп, чем побреется.
Ожидание затягивалось, и Даниель решил, что может с тем же успехом пополнить своё образование. Он осторожно потянулся к груде колющих и режущих инструментов, вытащил иголку и пошёл к столу, на который падал яркий свет из окна (Гук захватил все южные комнаты, поскольку нуждался в хорошем освещении). Здесь, на подставке, размещалась трубка размером со свёрнутый лист писчей бумаги, с линзой наверху, чтобы смотреть, и другой, совсем маленькой, не больше куриного глаза, внизу, над ярко освещённым предметным столиком. Даниель положил на него иглу и заглянул в окуляр.
Он ожидал увидеть блестящий зеркальный стержень, но увидел изъеденную дубинку. Острие походило на кучу шлака.
– Мистер Уотерхауз, – сказал Гук, – когда вы закончите, чем там занимаетесь, я хотел бы справиться с моим верным Меркурием.
Даниель обернулся. В первый миг он подумал, что Гук просит принести ртуть (которую время от времени пил как средство от мигрени, головокружений и прочих недомоганий). Однако огромные глаза Гука были устремлены на микроскоп.
– Разумеется! – воскликнул Даниель. Меркурий, вестник богов, податель знания.
– И что вы теперь думаете об иголках? – спросил Гук.
Даниель взял иглу и подошёл к окну, глядя на неё в совершенно новом свете.
– Она показалась мне почти отталкивающей, – ответил он.
– Бритва ещё хуже. Формы любые, кроме желаемой, – сказал Гук. – Вот почему я больше не смотрю в микроскоп на изделия человеческих рук – грубость и неумелость искусства терзает взор. То же, что должно, казалось бы, отвращать, при увеличении оказывается прекрасным. Можете взглянуть на мои рисунки, пока я буду удовлетворять любознательность короля.
Гук указал на кипу бумаг, а сам понёс муравьиное яйцо под микроскоп. Даниель принялся перебирать рисунки.
– Сэр, я и не знал, что вы художник, – сказал он.
– Когда умер мой отец, меня отдали в ученье к живописцу.
– Ваш наставник хорошо вас научил.
– Этот осёл не научил меня ничему. Всякий, если он не полный болван, может научиться рисовать, просто глядя на картины. Так зачем идти в подмастерья?
– Ваша блоха – великолепнейшее творение…
– Это не искусство, а лишь более высокая форма пачкотни, – возразил Гук. – Когда я смотрел на блоху под микроскопом, я видел в её глазу полное и совершенное отражение садов и усадьбы – розы на кустах, колыхание занавесей на окнах.
– По мне, рисунок прекрасен, – произнёс Даниель. Он говорил от души – не пытаясь быть льстивым угодником или хитрым пройдохой.
Однако Гук только рассердился:
– Скажу вам ещё раз. Истинную красоту нужно искать в природе. Чем сильнее мы увеличиваем, чем пристальнее вглядываемся в творения искусства, тем грубее и глупее они кажутся. Когда же мы увеличиваем естественный мир, он становится лишь сложнее и превосходнее.
Уилкинс спрашивал Даниеля, что тот предпочитает: стеклянный улей Рена или пчелиные соты внутри. Потом предупредил, что подходит Гук. Теперь Даниель понял почему: для Гука существовал только один ответ.
– Склоняюсь перед вашим мнением, сэр.
– Спасибо, сэр.
– Не желая показаться каверзным иезуитом, всё же спрошу: моча Уилкинса – творение Природы или искусства?
– Вы видели склянку.
– Да.
– Если взять мочу преподобного, слить жидкость и посмотреть осадок под микроскопом, вам предстанет груда самоцветов, от которых лишился бы чувств Великий Могол. При малом увеличении она кажется кучкой щебня, но, если взять линзы помощнее и получше осветить, вы узрите гору кристаллов – пластинок, ромбоидов, прямоугольников, квадратов, – белых, жёлтых и красных, сверкающих подобно алмазам на перстне царедворца.
– И такова же моча всех остальных людей?
– Его – в большей мере, чем у большинства, – сказал Гук. – У доктора камень.
– О Господи!
– Пока всё не так плохо, но камень увеличивается и через несколько лет сведёт его в могилу, – сказал Гук.
– И камень в мочевом пузыре состоит из тех же кристаллов, что вы видели в моче?
– Полагаю, да.
– Есть ли способ…
– Растворить их? Купоросное масло[18] растворяет – но не думаю, что преподобный согласится влить его в свой мочевой пузырь. Никто не препятствует вам провести собственные изыскания. Всё очевидное я уже перепробовал.
Пришла весть, что умер Ферма, оставив после себя недоказанную теорему-другую. Король испанский Филипп тоже умер, и на трон вступил его сын; однако молодой Карл II был таким болезненным, что ему давали срок от силы до конца года. Португалия обрела независимость. В Польше некий князь Любомирский поднял мятеж.
Джон Уилкинс пытался улучшить конные экипажи; чтобы их испытать, он подвешивал над колодцем груз, который, опускаясь, тянул за собой повозку. Скорость измеряли при помощи Гуковых часов. Обязанность эта лежала на Чарльзе Комстоке; он проводил на лугу целые дни, засекая время или чиня сломанные колёса. Слугам его отца надо было набирать воду, поэтому Чарльза частенько просили убрать помехи от колодца. Даниель забавлялся этим зрелищем через окно, составляя список казней.
КАЗНИ СМЕРТНЫЯ
СИРЕЧЬ РАЗЛИЧНЫЕ СПОСОБЫ ЛИШЕНИЯ ЛЮДЕЙ ЖИЗНИ ЗАКОННЫМ ПУТЁМ, КАКОВЫЕ У НЕКОТОРЫХ НАРОДОВ СУТЬ ИЛИ БЫЛИ ЛИБО ПРОСТЫМИ, ЧЕРЕЗ
Отделение членов, как то:
головы от тела: ОБЕЗГЛАВЛИВАНИЕ, отсечение головы
членов от членов: ЧЕТВЕРТОВАНИЕ, разрубание на части
Нанесение ран с расстояния, либо
рукой: ПОБИВАНИЕ КАМНЯМИ
