К тому времени мы уже так давно ели, пили, болтали и пели старые песни, что понятно было: разницы никакой нет. Дат, несмотря на все свои детские травмы, сумел сохранить мозги: он смотрел вокруг, всё примечал, а потом спросил, зачем нужно возводить стены, делиться на интрамурос и экстрамурос?
Ороло повернулся и внимательно поглядел на Дата.
– Ты бы лучше понял, если бы увидел точечный матик, – сказал он.
– Точечный матик?
– Иногда это просто однокомнатная квартирка с электрическими часами на стене и вместительным книжным шкафом. Инак живёт в полном одиночестве, без спиля, без жужулы. Может быть, раз в несколько лет к нему заглядывает инквизитор – убедиться, что всё в порядке.
– А смысл?
– Этот самый вопрос я предлагаю тебе обдумать. – И Ороло вернулся к разговору с отцом Джезри.
Дат поднял руки, словно сдаваясь. Мы с Арсибальтом рассмеялись, но не над ним.
– Вот так па Ороло и делает своё грязное дело, – заметил я.
– Сегодня ночью ты не заснёшь – будешь размышлять над его словами, – добавил Арсибальт.
– Ну помогите же мне! Я ведь не фраа! – взмолился Дат.
– Что заставляет человека сидеть в однокомнатной квартирке, читать и думать? – спросил Арсибальт. – Чем он должен отличаться от других, чтобы ему нравилась такая жизнь?
– Не знаю. Может, он просто на улицу не любит выходить? Боится открытого пространства?
– Агорафобия – неверный ответ, – произнёс Арсибальт с лёгким раздражением.
– Что, если места, куда он попадает, и вещи, которые он встречает по ходу работы, интереснее материального мира вокруг? – подсказал я.
– Ну-у-у… – протянул Дат.
– Можно сказать, разница между вами и нами в том, что мы заражены видением… другого мира. – Я чуть было не сказал «высшего», но ограничился прилагательным «другой».
– Мне не нравится твоя метафора с заражением, – начал Арсибальт на ортском. Я пнул его под столом коленкой.
– Что-то вроде другой планеты? – спросил Дат.
– Интересный взгляд, – сказал я. – Большинство из нас не думает о нём как о другой планете в духе фантастических спилей. Может, это будущее нашего мира. Может – альтернативная вселенная, куда нам не попасть. Или вообще чистая фантазия. Но, так или иначе, он живёт в наших душах, и мы, вольно или невольно, к нему стремимся.
– И какой он, этот мир? – спросил Дат.
У меня за спиной заиграла чья-то жужула. Мелодия была негромкая, но почему-то от неё у меня напрочь заклинило мозги.
– Например, в нём нет этого, – сказал я.
Жужула не умолкала, и я оглянулся. Все в радиусе двадцати футов смотрели на старшего брата Джезри, который охлопывал себя по бокам, ища, в каком кармане звонит. Наконец он нашёл жужулу и заглушил. Потом встал (как будто привлёк к себе ещё недостаточно внимания) и громко выкрикнул своё имя. «Да, доктор Грейн, – продолжал он, глядя в пространство, словно медитирующий подвижник. – Ясно. Ясно. А люди им тоже заражаются? Неужели?! Я пошутил. И как мы будем это объяснять?..»
Люди вернулись к еде, но разговоры возобновлялись со скрипом, потому что брат Джезри продолжал что-то энергично вещать.
Арсибальт прочистил горло, как умел только Арсибальт: звук был такой, словно наступил конец света.
– Сейчас будет говорить примас.
Я обернулся и взглянул на Джезри, который тоже увидел, что примас встал, и теперь махал брату руками, но тот смотрел сквозь него, как сквозь стекло. Он выбивал тариф на оптовую партию биопсий и не собирался сдавать позиции. Женщинам – сёстрам и невесткам Джезри – стало стыдно за родственника, и они принялись тянуть его за одежду. Тот повернулся и пошёл прочь от стола. «Простите, доктор, я не расслышал последнюю фразу. Что-то насчёт личинок?» Впрочем, в его оправдание надо сказать, что многие другие тоже говорили по жужулам или чего-нибудь ещё с ними делали.
Примас уже обращался к нам дважды. Первый раз якобы с целью всех приветствовать, а на самом деле – чтобы мы быстрее расселись. Второй раз – чтобы зачитать воззвание, написанное самим Диаксом, когда у того на руках ещё не зажили мозоли от граблей. Если бы вы понимали протоортский и были при этом ярым фанатом, ищущим в числах загадочный мистический смысл, вам бы стало не по себе. Все остальные просто почувствовали, что торжественные слова придают празднику особую атмосферу.
Теперь он объявил, что перед нами выступит группа эдхарианцев. Флукским Стато владел плохо, и получилось, как будто он приказывает нам получать удовольствие. Грянул смех. Стато растерялся и принялся спрашивать инквизиторов (сидевших по обе стороны от него), что он не так сказал.
Трое фраа и две сууры исполняли пятиголосный хорал, а ещё двенадцать топтались перед ними. На самом деле они не топтались, просто так это выглядело с того места, где мы сидели. Каждый из них изображал верхний или нижний индекс в теорическом уравнении с несколькими тензорами и метрикой. Двигаясь туда-сюда наперерез друг другу и меняясь местами перед столом иерархов, они разыгрывали вычисление кривизны четырёхмерного многообразия, включающее различные шаги: симметризацию, альтернирование, поднятие и опускание индексов. Для человека, не знающего теорики и смотрящего сверху, это должно было напоминать контрданс. Инаки пели чудесно, хоть их и прерывало каждые несколько секунд треньканье жужул.
Потом мы снова ели и пили. Затем фраа из Нового круга исполнили свою песню, которую публика приняла много лучше, чем тензорный танец. После этого снова ели и пили. Стато рулил процессом виртуозно, как Корд – своей пятикоординатной машиной. На нашей памяти он, как правило, не перетруждался, но сегодня явно отработал свой ужин. Для гостей аперт был просто дармовым угощением с чудно́й развлекательной программой, но на самом деле он представлял собой ритуал не менее древний и значительный, чем провенер. Чтобы не навлечь на себя упрёки инквизиторов, надо было поставить целый ряд галочек, а Стато, по складу характера, всё бы делал досконально, даже не сиди Варакс и Онали по обе стороны от него.
Фраа Халигастрема попросили сказать несколько слов от имени эдхарианского капитула. Он попытался говорить о том же, что я объяснял Дату, и получилось ещё хуже. Если просто подойти к фраа Халигастрему и задать вопрос, то можно заслушаться, но с подготовкой он говорил ужасно, а раздающиеся то и дело звонки жужул сбивали его с мысли, так что вместо речи получился ворох обрывков. В памяти у меня остался только последний: «Если в моих словах вам послышалась некая неопределённость, так это потому, что она в них есть; если вас это коробит, значит, вам у нас не понравится, а если вы ощутили радость, то, возможно, нашли своё место в жизни».
Следующим выступил фраа Корландин от Нового круга.
– Последние десять дней я пробыл с родными, – объявил он, с улыбкой глядя на бюргеров за своим столом. (Те тоже заулыбались.) – Они любезно собрали на аперт всю семью. У каждого из них, как и у меня здесь, своя напряжённая жизнь, но на эти дни мы отложили всю работу, все дела и обязанности, чтобы побыть вместе.
– А я так спили смотрел, – заметил Ороло негромко, так что кроме меня его услышали, наверное, человека четыре. – С большим количеством взрывов. Некоторые очень даже ничего.
Корландин продолжал:
– Приготовление обеда – будничное дело, которым мы вынуждены заниматься, чтобы не умереть с голода, – превратилось в нечто совершенно иное. Когда моя тётя Прин накалывает верхнюю корочку пирога, она не просто делает отверстия для выпуска избыточного давления, а творит обряд, уходящий вглубь поколений, можно сказать, обращается к предкам, наносившим на пирог тот же узор. Когда мы обсуждали, как дедушка Мирт, прочищая водосток, упал с навеса над крыльцом, мы не просто делились информацией об опасностях ремонтных работ, а со смехом и слезами выражали взаимную любовь. Так что, можно сказать, всё на самом деле не таково, каким представляется на первый взгляд. В другом контексте это показалось бы зловещим, но мы-то все поняли. И вы поняли. Вот примерно так же обстоит дело и с тем, чем мы, фраа и сууры, занимаемся в конценте. Спасибо.
