I could tell the world

A thing or two about love…[80]

… Или то была темная санькина комната, обои в цветочек, теплый лимонад "дюшес", растекшееся белой лужей мороженое...

Барух никогда не сомневался в своей ориентации. Тот день с Лорой был его Днем Независимости, независимости от прошлого, от прежней страны и связанных с ней страхов, от родителей с их постоянной и навязчивой опекой, от вечного подросткового желания секса и страха перед близостью с женщиной. А сегодня через тридцать лет его мучила вина перед Санькой, ведь Санька ему ничего плохого не сделал. Санек и евреев–то кроме него, Борьки, не видел, и какая разница, с кем трахаться: еврей – не еврей. Санька небось побольше него тогда переживал, а он в одну секунду перечеркнул все, что было за четыре года.

– Не знаю, – сказал Барух после длинной паузы, – не знаю.

– Держу пари, что тебе вспомнился твой давний друг, который остался там.

– Да... – Барух кивнул.

– Я вижу, тебе действительно нелегко решить, – проговорил Амит. Его голова все так же покоилась на опирающихся на стол руках. – Давай сменим тему. Сегодня вечеринка во "View" – вход свободный.

– Да оставь ты деньги, я давно не сидел с кем–нибудь так, чтобы просто поговорить. – Барух, не глядя, подмахнул счет, назвав номер комнаты.

Из отеля они вышли уже в сумерках. Постепенно густела толпа на набережной, зажатой со всех сторон прилавками и лотками со всякой мишурой. Из ресторанов их громко зазывали внутрь, магазины и не думали закрываться. Они долго шли молча, думая каждый о своем.

– Ты когда–нибудь пробовал оторваться? – спросил Амит.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, забыть про все, отбросить на время все, что тебя окружает, погрузиться в другой мир. Ты был в Индии или в Южной Америке?

– Нет.

– Ты не пробовал взять отпуск от жизни? Не от работы, не от семьи – от своей жизни.

Барух недоуменно пожал плечами.

– Понимаешь, мы живем в мире, где нас опутали по рукам и ногам. Самый элементарный, просто–таки идиотский пример, это ссуда – ты взял деньги и должен их отдавать. Ты привык к определенному образу жизни, и даже не какое–то трагическое событие, а лишь его призрак, намек на него, сама мысль об этом событии не дает тебе спокойно жить. "А что будет, если я не смогу выплатить..." И твои решения в жизни, хочешь ты или нет, ставятся в зависимость от простого факта, должен ли ты деньги банку. Так?

– Ну... так.

– Выходит, что ты заложник этого банка, даже в мелочах, даже в своих поступках. А теперь давай перевернем данную ситуацию на сто восемьдесят градусов: у тебя есть большая сумма денег. Что ты с ней сделаешь?

– Вложу куда–нибудь.

– ОК, ты ее вложил. Ты разбираешься в бирже?

– Ну... так.

– Куда бы ты вложил свои деньги?

– Это зависит от многих факторов, какая сумма, на какой срок, с каким риском. Просто так этого не скажешь.

– Да и не важно. Ты все просчитал, ты все обдумал и вложил свои деньги – дальше ты их заложник. Ты вложил в акции, а они упали – и ты не можешь их продать себе в убыток. Ты вложил на долгий срок в сверхнадежный вклад, а тебе понадобились наличные задолго до срока – и ты не можешь без огромных потерь выйти из своего вклада. Теперь ты снова заложник своих денег. Не так ли?

– Хм, можно сказать и так.

– Так вот, подумай, если в принципе не важно, есть у тебя деньги или нет, ты все равно в рабстве так или иначе.

– Все–таки лучше рабство, когда деньги есть, – засмеялся Барух.

– Ты кто по профессии?

– Инженер.

– Уволят тебя завтра, не к ночи будь сказано, что будешь делать? В свои пятьдесят?

– Не знаю, что–нибудь да найду.

– А если не найдешь? Сколько не нашли, когда их пять лет назад на улицу выбросили? Тысячи. Ведущие специалисты с огромным опытом – и никому не нужны. А почему? Да нет на них спроса, overqualified,[81] умные слишком, со своим опытом и мнением, а нужны всем послушные и бессловесные, чтобы поддакивали да в рот смотрели. Выходит, все мы – рабы своей профессии, рабы своего выбора, ведь очень немногие могут сменить профиль. Заложники профессии.

– Ну... верно, конечно, но не все так просто.

– Жена, дети – ты в ответе за них, значит, ты их заложник. Все нормально, пока все нормально, а что–то случается, и все! Дальше вся жизнь идет под другим знаком. Я не говорю про болезни там или происшествия, а просто о чьем–то выборе, не твоем, между прочим, чужом, но ты, вследствие родства или других обстоятельств, заложник этого выбора. Вовсе не твоего выбора. Я уже не говорю про работу.

– И не говори про работу, – отшутился Барух.

– И не буду. Подписав договор, ты продал себя, твоя фирма тобой владеет, и это не пустые слова, ты от нее зависишь гораздо больше, чем она от тебя.

– Ну это понятно, нанялся – продался.

– Я что имел в виду, когда говорил "отпуск от жизни": порвать, не навсегда, конечно, а на время, все свои связи. ВСЕ. СВОИ. СВЯЗИ. Отключиться, жить лишь сегодняшним днем, без прошлого, без будущего, без обязательств, без связей, без рабства. ЖИТЬ. БЕЗ. РАБСТВА.

– Это возможно?

– Возможно. Может и ненадолго, но возможно. На день – точно возможно. Ведь граница между работой и жизнью размылась до точки неразличимости – отдай нам всю свою жизнь, а мы, так и быть, позволим тебе работать в престижном месте над престижными проектами. А без них ты – ничто!

– Но ведь не место красит человека...

– И ты серьезно в это веришь?

– Ну...

– Конечно, не Майкрософт красит Билла Гейтса, но ему Майкрософт уже давно не нужен, только таких все же единицы. А счет до противности прост – либо сколько ты стоишь, либо откуда ты взялся, либо где ты работаешь. Лого на твоей машине впереди тебя бежит, так ведь?

– Ну... так.

Они оказались перед неоновой красно–белой вывеской "View", открытой дискотеки на берегу моря. Никто не задавал вопросов на входе, никто ничего не проверял, и Баруху стало слегка не по себе. Народу было полно, они с трудом пробрались через толпу, но удача им улыбнулась – они нашли свободный диванчик с бордовыми подушками под радужным флагом и красными треугольниками. Перед ними располагалась танцевальная веранда, на которой каждый выделывался, как мог. Самозабвенно танцевала девушка в черном кожаном платье, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении парнем, еще две девицы в прозрачных желтых маечках нежно обнимали друг друга, парни танцевали по двое, по трое, а то и вчетвером. А вообще, все целовались со всеми, все обнимались со всеми, курили, шутили, смеялись, пили пиво и водку, дурачились, фотографировались, снова обнимались и целовались. Никто никого не стеснялся, все были свои, царил неистребимый дух веселья и свободы, настоящей свободы, не ограниченной никакими рамками. Тут была не только молодежь, мужички лет пятидесяти тоже отплясывали наравне со всеми, недоуменно поглядывая на сидевшего в сторонке Баруха.

– Ты понял, что я имел в виду? – спросил Амит.

– Да, – Барух встал с диванчика и влился в круг танцующих.

И тут же его подхватила шикарная блондинка–коксинель в коротких черных штанишках, украшенных белыми звездами и голубой полосатой цифрой шесть на ягодицах, потом его целовали какие–то толстые девицы, потом ребята в прозрачных майках.

Амит исчез. Когда Барух в изнеможении вернулся к диванчику, все было занято, и он поплелся искать свободное место на скамейках, оккупированных целующимися парочками. Кончилось тем, что он примостился рядом с огромного роста девицей–гренадером, сразу же попросившей пива. Девица с зажженной сигаретой бросалась брататься с каждым встречным, целуясь взасос, крепко прижимаясь практически отсутствующей грудью и обвиваясь мощными бедрами. Отдышавшись после танцев и выпив последнее за день пиво, Барух вернулся в "Ривьеру". Он слишком устал скакать, чтобы остались силы еще о чем–нибудь думать.

Он оставил Керен сообщение на выключенном на ночь мобильнике.