– Должно пройти время. Должно пройти время.

            Но я не хотела, чтобы прошло время. Не хотела, чтобы прошла боль. Наоборот, хотела прибавить. Вот тогда и вспомнила снова об уксусе. Опять кто-то зашептал в оба уха: выпей-выпей-выпей…

            И я даже не притормозила. Еще не остыла от разговора с Лариской, еще нож лежал в сумочке, еще пальцы не разжались от злости, а я уже рылась в кухонном шкафу, выворачивая все на пол, что-то сыпалось, что-то разбивалось, стекла хрустели под ногами.

            И я нашла уксус – почти полную бутылку. Стала глотать.

            Кричи, не кричи – никто не услышит. Да я и не кричала. Сама же.

            Только нашла меня тетя Таня, мать Нели Захаровны. Зашла ко мне квитанцию за телефон отдать и нашла на полу. Вызвала скорую.

            Откачали, конечно. Врачи самоубийц не любят. Это им приходится кости собирать, гипс накладывать, из комы вытаскивать, искусственный желудки привешивать. Но мне не пришлось – старый удалось заштопать. Залатали, как могли.

            Иначе, как идиоткой, никто из них меня не называл: глупую я смерть выбрала, как оказалось, болезненную. Это они меня сдали потом в психлечебницу, но там меня долго не держали: я же адекват, у меня нормальные реакции. Просто транков немного выписали. И на самом деле – смысла нет возиться с психами, для клиники убыточно это.

            Вернулась домой – все перевернуто, стекла на полу, битая посуда. Я тогда даже не заметила, сколько всего расколотила. И не скажу, что из-за Лариски. А, да… Наверное, из-за Лариски. Потому что я уверена была, что она меня любит. Ее же никто не заставлял притворяться, никто…

            Это самое страшное, по-моему, быть уверенным в том, чего нет. После этого – нужно понимать заново, что же было на самом деле, а что ты себе придумал. И если разобраться, ничего у меня не было, только битые стекла.

            И лучше бы Арсен меня убил тогда, когда я была уверена, что она меня любит. Убили же мою мать какие-то армяне, пусть бы и меня убили. Может, и она тогда верила в то, что никогда не могло сбыться: что вернется к своей девочке, что заберет ее с собой, что у них будет светлый и теплый дом и кошка с пушистым хвостом.

34. ПАМЯТЬ ТЕЛА

– Да все нормально. Можешь даже не спрашивать, – Ольга засмеялась. – И о Попове можешь не спрашивать: он не болеет, не худеет, дела его идут отлично. И у меня тоже все стабильно – я на виду, верчусь-кручусь, как белка в колбасе. В колесе. Да.

            И снова смешок.

– Но когда я просыпаюсь утром, мне так страшно. Мне не хочется просыпаться. А если ты спросишь, почему, я ничего тебе не отвечу.

            Она помолчала, закурила.

– Не знаю даже, насколько я люблю тебя – можно ли так любить, нужно ли, и настоящая ли это любовь. И я говорю себе, что не люблю, что мне это кажется. Но тело не понимает, что я тебя не люблю. Мне снится, что мы занимаемся сексом, что я кончаю с тобой, я просыпаюсь от судорог оргазма и вспоминаю, что не должна любить тебя, что это мания. Что это напрасно. Что это напрасная боль.

Ты даже не спрашиваешь, почему «напрасно». Ты знаешь. Напрасно, потому что ты не думаешь обо мне в тот момент, когда я думаю о тебе. Я не снюсь тебе в тот момент, когда ты мне снишься. Если ты мое зеркало, то – треснувшее, кривое, злое зеркало. Зеркало, в котором я никогда не буду красивой. Зеркало в моей комнате страха.

И иногда я думаю: если бы не ты, я бы не сожалела так мучительно о каждом прожитом дне. А иногда думаю: если бы не я…

Ты не представляешь, как это больно, насколько. Не лежать с ним больно, не говорить ему, что он мой благодетель, а знать, что мы с тобой никогда не будем вместе, что для тебя – с другой стороны трещины – просто секс, просто встречи, просто вежливое общение…

– Не истери…

– Да это не истерика. Просто очень горько. Так даже на чужих свадьбах не бывает – очень… Меня не хватает на других людей, мне кажется, я всех ненавижу, потому что моя жизнь не сложилась и не может сложиться. И нужно оборвать все как-то. Оборвать одним махом – отношения с ним, телевидение, «Мозаику», свидания с тобой. Оборвать все резко…

– Уезжай.

– Память тела – страшная штука. Не отстирывается, не отмывается, не оттирается, не отпускает. Память сердца – еще хуже. Это как две разные памяти, и они конфликтуют, как в компьютере. Только я не компьютер. Я не из железа, даже если у меня железная логика. Я выбрала то, что выгоднее, а меня ломает. А если откажусь от этого выбора – пропаду. Превращусь в пыль, не будет никакой Ольги Сазоновой…

            Мих молчал.

– Было бы, из чего выбирать, я бы тоже выбрал что-то совсем другое, – сказал, наконец.

– Да? Это хорошо. Меня утешает, что у тебя тоже есть проблемы, – Ольга снова засмеялась. – Конечно, не такие, как у меня. Если я подниму левую руку – ты поднимешь правую. Если я приму какое-то решение, ты примешь обратное. Кто-то же из нас должен быть прав.

            Есть связи, которые нельзя оборвать или прекратить самостоятельно, добровольно, и такой была связь Миха с Ольгой. Это было что-то вроде зависимости – от ее белого дыма, от ее опустошенности, от ее высказанных и невысказанных упреков. Его чувство к Ольге было страхом перед ее следующим шагом, словом, взглядом. В одно и то же время он боялся и обладать ею, и потерять ее, боялся привязать ее к себе и боялся, что она не привяжется, боялся ее любви и боялся, что она не любит.

– Судьба…

            Она презрительно усмехнулась.

– Вот мнение психолога, сочиняющего мыльные истории для женского журнала. Это я просто расслабилась. Не хочется о Попове думать. Мы же встречаемся, чтобы я от него отвлеклась, так? Ладно, друг, пора мне перышки чистить. И так ты уже три часа у меня прогостил!

            Выпал снег – пушистый, рыхлый, еще пахнущий облаками, синий в вечернем свете и мерцающий под фонарями оранжевыми пятнами.

            Ленка родила мальчика. Мих забирал ее с ребенком из роддома и совал деньги врачам. Так было принято, но выглядело жалко. Ему казалось, что все акушерки догадываются, что ребенок не его. В свидетельство о рождении Ленка вписала Макса и себя: Майкл Максимович Киселев. Мих глядел в бумажку, буквы расплывались перед глазами, а Ленка все повторяла:

– Вот мы все и живы: и Майкл, и я, и дядя Мих. И Майкл, и я, и дядя…

            Майкл был совсем тихим, худеньким мальчуганом. Ленка очень переживала из-за того, что он так мало плачет и так редко пачкает памперсы.

– Как будто стесняется…

            Приходил доктор и приказал Ленке лучше питаться, Мих таскал с рынка самые свежие продукты, а она почти ничего не ела: все не было аппетита.

            Тамара Васильевна даже не поинтересовалась, что и как. Снова свалились какие-то судебные тяжбы.

            За это время Мих несколько раз встретился с Машей. Рассказывала она неохотно, но рассказывала. И он понимал, что, проговаривая свою историю вслух, она сама для себя все расставляет по полочкам, что ей это нужно. Но когда сел за статью и сложил куски истории вместе, к ним уже не клеились никакие выводы, скачанные из Интернета. И в то же время не хотелось компилировать, не хотелось ничего упрощать, не хотелось придумывать обтекаемые формулировки. Последняя встреча с Машей еще предстояла. Мих думал о том, что должен написать в статье то, что сможет сказать ей, глядя в глаза, взяв за руку. Но таких слов не было.

35. ВОЛЯ РОКА

            Все статично. Люди – статисты. Поступки предсказуемы. «Мозаика» еле держится на плаву, а Вероника продолжает изображать владелицу преуспевающего бизнеса, Артур борется с пороком путем шпионажа, Пантин, измученный фантазиями об оргиях, бросается в туалет, едва завидев Миха в коридоре, Окс-ред нашла новый сайт об анальном сексе, Леха-диз кадрит девчонок в аське, которую, по указанию Пантина, отключил всем, кроме себя, Неля таскает сумки с яблоками, купленными подешевке на самом дальнем рынке.