Осознаю себя не окончательно потерянным для общества в круглосуточном банке, где мы укладываем на пол посетителей и персонал, объясняя им, как правильно уберечься от вооруженного ограбления. Потом все вместе едем в баню. Потом снова в банк занимать до получки. Потом убегаем от розовых человечков, предлагающих в обмен за Машкины капли абсолютной невидимости выдать каждому гражданину Российской Федерации по пятьдесят тысяч американских рублей. Наученные инопланетными товарищами, маскируемся в парке аттракционов.

Окончательно лишаюсь ориентации в плавающем лебеде, роняя голову на железный кулак давно храпящей напарницы. Совсем не к месту приходит удивительная теория о возникновении в человеческом мозгу извилин. Теория спорная, но верная. Чем больше бьешься головой, тем больше извилин.

Теряю память, свернувшись калачиком на коленях у Машки.

Полцарства за Упсу!

Холодно. Пытаюсь натянуть на голову одеяло. Оголяются пятки. Еще холоднее. Подтягиваю ноги к подбородку. Начинают дрожать коленки и спина. Не выдерживаю, просыпаюсь.

На соседнем топчане спит Баобабова. Детская улыбка, спокойное дыхание, превращающееся в густой пар, упавшая на пол простыня, заледеневшая кожаная юбка с бронированными накладками вместо карманов. У Машки бронежилет, скорее всего, утепленный, поэтому ей, в отличие от меня, хорошо и спокойно.

— Маша! Маш!

Баобабова резко соскакивает с топчана, визжит, наступая пятками на холодный пол. Обнаруживает рядом меня и успокаивается. Когда надежный напарник рядом, любой прапорщик утихомиривается мгновенно.

— Мы где? В морге, что ли?

Ищет под топчаном армейские ботинки.

— В морге подушки под головы не подкладывают. — Хлюпаю носом. Холодно, вот и хлюпаю. Глупые вопросы.

Найденные армейские ботинки Баобабова отогревает дыханием. Иней тает, превращаясь в маленькие капельки.

— А я догадываюсь, где, — говорит она, с трудом натягивая ботинки. — Дерзну предположить, что вчера ты, Лесик, изрядно перебрал. И меня вместе с тобой пригласили погостить в наш местный вытрезвитель.

Свои кроссовки обнаруживаю примерзшими к дверце железного шкафчика. Отколачиваю их стоящим рядом ломиком. Внутри ящика остальная одежда. Перегибаю ее пополам, чтобы удобнее тащить, и шлепаю к дверям. Дыхание у меня не столь горячее, самостоятельно со льдом не справится.

— Снег в вытрезвителе прекрасен и свеж, блестки серебряной пыли. Главное все ж — не исполненье надежд. Главное — чтоб они все же были, — непонятно с какой радости декламирует Баобабова, проверяя целостность оружия и амуниции.

Двигаясь по утоптанной тропе вдоль стены, обнаруживаю дверь.

— Откройте!

Если это действительно не морг, а вытрезвитель, то рядом должны быть живые люди.

Дожидаться, пока отыщутся живые, нет сил. Баобабова с разбегу вышибает двери, и мы вываливаемся в соседнее помещение. Это коридор. Здесь гораздо теплее. И инея на полу и стенах поменьше.

— Голова трещит.

— А я тебя не заставляла, — нагло врет Машка. Пятый наперсток, хоть и наполовину наполненный, она предложила почти силой.

В конце коридора слышится музыка. Поет иностранная певичка. Нет, не о малине. И больше не надо об этой ягоде.

— Представляю, что скажет Угробов! — злорадствует Баобабова, наблюдая, как я скольжу по обледенелому полу. Кроссовки для гололеда не предназначены, это даже в энциклопедиях прописано.

Что скажет капитан, я знаю почти дословно. Позор на весь район. Несмываемое пятно в личном деле. Вызов мамы в отделение. Без порки не обойтись.

Дверь с музыкой открывается легко. Это если к себе тянуть. Но Машка привыкла, чтобы от себя. Поэтому вышибает и эту. Гомонящей группой из двух человек вваливаемся в комнату, наполненную теплом лета, веселой музыкой и живыми, слава богу, людьми.

— А, лейтенант и прапорщик! Проходите, проходите. Вовремя вы. Только что о вас вспоминали.

За столом курит сигарету “Прима” капитан Угробов. Пепел смахивает в пластмассовый стаканчик с карандашами и ручками. Пиджак распахнут. Видна рукоятка именного пистолета, что окончательно портит нам настроение.

— Что в дверях топчетесь, как понятые. Заходите, раз пришли.

В комнате, кроме капитана, неожиданные для нас личности.

На обшарпанном кресле без колесиков в смирительной рубашке сидит человек. Свет от яркой лампы, что на столе, странным образом обтекает его лицо, пряча в потемках особые приметы. Можно различить только седеющие волосы да оттопыренные уши. За креслом, придерживая человека без лица, стоят два очень крупных санитара.

Мы с Машкой в некотором замешательстве. Встреча с Садовником в священном для каждого русского мужика месте сулит неприятности. Как истина вспоминаются слова: вор должен сидеть в тюрьме, а псих — в отдельно изолированной палате. Желательно в наручниках.

— А что такого? — Иногда и старшим лейтенантам приходится шептать вопросы. У меня после ночевки горло еще не отогрелось.

Садовник не отвечает. Но по его напряженному телу видно, что он нас узнал. По причине неподвижности рук дрыгает ногами.

Санитар за его спиной вытаскивает из кармана халата ромашку и, издеваясь над больным, начинает без всякого порядка обрывать лепестки, роняя клочья на колени человека без особых примет. Садовник корчится, стонет, но тело надежно спеленато, и ничего нельзя сделать.

Угробов, кажется, весьма доволен произведенным эффектом. Смотрит на часы, тушит папиросу о стол и, не найдя приличной пепельницы, отдает окурок товарищу в халате.

— Молодцы! — говорит он. — Хоть раз в жизни вовремя явились. А ведь только позвонил в отделение. Быстро ж вы сумели.

— Мимо проходили, — бурчит Баобабова, не сводя глаз с затемненного лица сидящего в кресле. Угробов говорит:

— Ну, что ж. Приступим.

Все дружно кивают — приступим.

— Представлять вас друг другу не стану. Но на всякий случай фамилии назову. — Капитан пытается заглянуть в лицо Садовнику, но у него ничего не получается, и это страшно расстраивает Угробова. — Перед вами старший лейтенант Пономарев и прапорщик Баобабова. Отдел “Подозрительной информации”, как вы и заказывали.

Садовник кивает. Ни одним мускулом на невидимом для нас лице он не выдает информацию о том, что еще вчера вечером трясся вместе с Угробовым в календарной нестыковке по маршруту “Владивосток — наш город”.

Незаметно, хотя все относительно, переглядываемся с Машкой. Происходящее тяжело вписывается в место, где мы проснулись. Почему капитан не ругается? Почему он вообще здесь? Почему Садовник в кресле? То, что связан и с санитарами, — как раз и понятно, но что ему от нас надо? Впрочем, пути сотрудников милиции неисповедимы. Если мы с напарницей оказались здесь, то почему бы и Угро-бову с Садовником не зайти?

Машка, хлюпая отогревшимися армейскими ботинками, подходит к каждому из санитаров и, многозначительно напрягая мышцы, пожимает им руки. Санитары постанывают от удовольствия и нестерпимой боли. Я, как всегда, более сдержан. Ограничиваюсь кивками. Плохая примета за руку с санитарами здороваться. Меня еще бабка учила — если через дорогу санитар перебежит, лучше разворачивайся и беги в обычную поликлинику.

— Перейдем к делу. — Капитан Угробов, поглаживая прыщик на носу, пытается рассмотреть его, но получается с трудом. Не каждому капитану везет видеть ближе своего носа. — В приказе, который вы получили, я в общих чертах ознакомил вас с существом вопроса. Внимательно прочитали?

Мы дружно утверждаем, что более чем внимательно. Впрочем, Угробов — человек широкой души, любит повторяться:

— Данный товарищ, известный нам под кличкой Садовник, через главного врача диспансера потребовал незамедлительно встретиться с вами на нейтральной территории. По его патологическому мнению, он имеет сведения, которые могут спасти нашу цивилизацию.

Санитары распахивают рты и, не стесняясь присутствующих в помещении двух оперов и одного прапорщика, откровенно смеются.

Капитан Угробов терпеливо пережидает приступ и продолжает: