– Тетя Поля, – затараторила она, захлебываясь собственными словами. – Тетя Поля, смотри, все разбросали!

– Таня, скажи, ты знаешь, кто разбросал? – строго спросила Полина.

Таня снова насупилась и заявила:

– Таня – санитар, будет прибираться. Таня поддерживает чистоту помещения больницы для здоровья пациентов.

Кивнув сама себе, Таня поплелась к кладовке, где хранился разный уборочный инвентарь, и загремела ведрами.

– Орясина и есть, – резюмировала Полина Степановна. – Сонечка, вы еще раз извините, она бестолочь, но добрая. Может, ее кто напугал.

– Может быть, – согласилась Сонечка, потирая горло. Шея болела, и дышать было трудно. – Вы не переживайте, Полина Степановна. Спасибо вам. Я пойду, а то у меня там пациент укола ждет…

Она совсем забыла про Вольского. Теперь вот только вспомнила… Слава Богу, ключи от сейфа с лекарствами никуда из кармана не делись. Полина Степановна открыла кабинет главврача, и через три минуты, сжимая в руке ампулу с кетамином, медсестра Богданова на всех парусах неслась к палате.

Подслеповато щурясь в темноте, она на ощупь дошла до стола, щелкнула выключателем. Свет настольной лампы полоснул по глазам, и темнота по углам стала гуще. Что-то зашевелилось у постели Вольского. Неясная тень выпрямилась во весь рост и быстро заскользила к выходу. Соня бросилась следом.

– Стойте! – закричала она. – Стойте!

Какое там! Человек уже исчез за поворотом, только полы зеленого хирургического халата взметнулись и пропали.

Кто это был? Что делал в палате? У Сони внутри все похолодело. Она обернулась, уже зная, что именно сейчас увидит. Вольский лежал поперек кровати без движения, уставившись в потолок остекленевшими глазами.

Разумеется, она не кричала. Все-таки она была медсестра бог знает с каким стажем, а не обморочная институтка. Она зажгла верхний свет, заглянула ему глаза, пощупала пульс. Пульса не было.

Соображай быстро и как следует, Богданова! В коридоре сидит Федор. Его надо немедленно отправить за Борисом Николаевичем в гостиницу. А пока позвать здешнего дежурного врача. Давай!

И она дала. Опрометью вылетела в коридор, со словами: «Федор Иванович, поезжайте в гостиницу за Борисом Николаевичем. Это очень срочно!». Однако Федора на месте не было. Только смятая «Комсомолка» валялась на диване. Ругая на чем свет стоит Федора, который вечно торчит в коридоре со своими дурацкими газетами и предлагает кофе в самый неподходящий момент, а теперь, когда он действительно нужен, как сквозь землю провалился, Соня побежала в сторону ординаторской – звать дежурного врача.

Надо сказать, на Федора Ивановича она сердилась напрасно. Ехать куда бы то ни было ему сейчас было в высшей степени затруднительно: доблестный водитель пребывал в железном обезьяннике местного отделения милиции со здоровенным синяком под глазом и вывихнутой рукой.

Федор тихо-мирно почитывал газетки, когда с криком «Там вашу машину ломают!» на этаж ворвалась медсестра из приемного отделения.

– Идите же, идите скорее! – тараторила она.

Впрочем, Федора не нужно было торопить. Он уже несся огромными шагами вниз по лестнице, размахивая прихваченным по дороге стулом. Спешил защищать хозяйское добро.

Выскочивший из дверей больницы Федор Иванович чрезвычайно напоминал Самсона, изготовившегося к сражению со львом. Трое подростков, самозабвенно колотившие по стеклам машины железными палками, это, видимо, поняли и бежали с поля боя, едва завидев грозного Федора на крыльце. Все еще сжимая стул в руке, Федор Иванович подошел к изуродованной машине. Стекла перебиты, на боках – вмятины.

– От сучьи дети! – сокрушенно покачал головой Федор.

Он предпочел бы сломать себе обе руки, чем попасть в такое позорное положение. Это ж кому сказать: водитель, а за машиной не доглядел!

Сзади послышалось фырчание и чихи задыхающегося двигателя. Хлопнула дверца, и кто-то закричал фальцетом:

– Не двигаться! Руки за голову!

Федор повернулся, краем глаза заметил щуплого мальчика в милицейской фуражке и тут же упал головой на капот – заложновский оперативник действовал быстро и наверняка, дав Федору дубинкой по затылку прежде, чем тот хоть слово успел сказать.

Очнулся Федор Иванович в обезьяннике, и на все его требования вызвать начальство и составить протокол дежурный с удручающим однообразием отвечал:

– Вот утром начальство придет и разберется с тобой, вандал хренов. А будешь орать – оформлю тебя сейчас за хранение наркотиков. Это у нас быстро.

Не желая быть оформленным за наркотики, Федор Иванович поутих и решил, что разумнее всего дождаться, когда неведомое милицейское начальство все же соизволит явиться на работу, а там уж и разбираться. Он сгорбился на лавке и уставился на решетку, отделяющую его от мира людей доброй воли, законопослушных и свободных.

Соня этого не знала и сейчас, как разъяренная фурия, мчалась по коридору, проклиная Федора Ивановича и набирая на ходу по телефону Бориса Николаевича. Но не успев свернуть за угол коридора, поняла, что при всех странностях, которые здесь творятся, нельзя оставлять Вольского одного. За углом почудилось легкое движение, но Соня уже бежала назад, к палате. Она встала в дверях, посмотрела дикими глазами на Вольского – он все также лежал с нелепо раскиданными в стороны руками – и закричала, что было сил:

– Сюда! Срочно! Сестра, дежурный, срочно в шестую палату!

Черт, никто не слышал ее, больница спала. Борис Николаевич телефон не брал. Соня собралась было уже разреветься, но вместо этого глубоко вздохнула и снова велела себе соображать. Так. Вызвать дежурного. Она воспользовалась общим больничным телефоном. На двенадцатом (она считала) гудке сонный голос ответил, что приемный покой слушает.

– Это из палаты Аркадия Вольского беспокоят, – быстро заговорила Соня, – Аркадию Сергеевичу нужна немедленно помощь. Я не могу оставить его и не могу дозваться никого из персонала. Пришлите нам дежурного врача. Это очень срочно!

Голос в телефонной трубке перестал быть сонным (о том, какая Аркадий Сергеевич важная персона, знала вся больница, включая повариху и уборщицу), затараторил, что да-да, сию минуту, бегом, сегодня как раз дежурит главврач, сейчас-сечас… Соня нажала отбой. Что теперь? Теперь звонить в гостиницу, просить дежурную девочку сходить в номер к Борису Николаевичу, пинками разбудить его, выломать дверь, если надо, и притащить доктора Кравченко в больницу. Дежурная трубку взяла быстро, обещала все устроить в лучшем виде. Оставалось ждать.

Соня села на стул у постели Вольского и уставилась в пространство. Ее била крупная дрожь. Она ни о чем не думала, только просила про себя:

– Пожалуйста, пожалуйста, пусть он вернется… Только не он, только не сейчас… Пожалуйста…

Сколько она так просидела, упрашивая неизвестно кого оставить ей этого распластанного на кровати мужчину? Пять минут? Десять? Час? Соня посмотрела на часы. Три минуты. Три минуты до того момента, как в палату вбежали милейший Валентин Васильевич и помятая дежурная сестра из приемного покоя (она явно еще не до конца проснулась).

Потом хрупали ампулы, летели на пол упаковки от катетеров, по-змеиному шипел вентиль кислородного баллона, яркий свет резал глаза, пахло в воздухе бедой и смертью.

– Полтора часа, – разводя руками, сказал милейший главврач Валентин Васильевич и стал записывать что-то в карте. – В лучшем случае – два. Больше мы его на нашем оборудовании не продержим…

И подняв на Соню глаза, вдруг заговорил быстро-быстро, как будто опасаясь, что если он замолчит, Богданова сейчас же грохнется в обморок или ударит его. Он говорил про недофинансирование, которое в любой момент может обернуться трагедией, что в Москве, конечно, все необходимое есть, но ни до какой Москвы Аркадия Сергеевича в таком состоянии не довезти. Так что единственно верное решение в сложившейся ситуации – оставить его здесь, ждать чуда и надеяться, что организм сам справится.

Вежливая Богданова, которую снова заколотило, ответила: