Конечно же, Чарльз — который, невзирая на все свои усилия, так и не женился (и никогда не женится) — его поймет. Что же до прочих родственников и знакомых… Если им вздумается потешаться над старым дурнем (Кавалеру был шестьдесят один год), которому взбрело в голову подарить свое имя скандально знаменитой красотке самого низкого происхождения, — пусть отправляются к дьяволу. Рациональным сластолюбцем он пробыл достаточно долго. Слишком долго.

Интересно, узнала бы его сейчас Катерина? Катерина, которая так хорошо его понимала? Нет.

Вначале он никому, кроме Чарльза, не говорил о своих намерениях, но и его сестры, и старший брат, и все друзья уже догадались, что катастрофа неминуема. В гостинице они остановились вдвоем — миссис Кэдоган уехала навестить родственников. Потом Кавалер, молодая женщина и Чарльз отправились в Уэльс. Там Кавалер беседовал с управляющим поместья и просматривал счета. Его подруга смотрела на Чарльза с материнской заботой и каждый день носила цветы на могилу Катерины. На третью неделю пребывания в поместье она упросила Кавалера отпустить ее в Манчестер навестить дочь, которую она не видела уже много лет. Она попросила немного денег для семьи, где воспитывалась девочка, и небольшие суммы, которые миссис Кэдоган должна была передать больному дяде, тете и кузену, жившим в ее родной деревне. С родственниками возлюбленная Кавалера всегда поддерживала связь и даже из Неаполя посылала им подарки, а Кавалер был милосерден и, несмотря на все денежные затруднения, не думал ей отказывать. Итак, она уехала… и много плакала, и совершенно влюбилась в свою дорогую доченьку, и, когда пришло время расставания, снова много плакала. Ей очень хотелось взять девочку с собой в Неаполь, о большем счастье нельзя было и мечтать. Но попросить Кавалера она не осмелилась, хотя маловероятно, чтобы он ей отказал; она понимала, что присутствие ребенка причинит ему большие неудобства, в том числе этического характера (никто не верил, что она раньше была замужем). Кроме того, было ясно: если дочка окажется при ней, со временем ей будет доставаться все больше и больше любви, а Кавалеру, соответственно, меньше. Не требовалось особенной проницательности, чтобы понимать: ее успех у Кавалера основан на том, что ему ни с кем не приходится делить ее внимание.

Таким образом, ребенка пришлось принести в жертву.

Этого молодая женщина никогда себе не простила — а возможно, не простила и Кавалеру.

Настало лето, и они возвратились в Лондон. Кавалер решил недельку погостить у старого немощного Уолпола — он опасался, что эта встреча может оказаться последней, а кроме того, очень хотелось показать спутнице необыкновенный псевдосредневековый замок своего друга, носивший название «Земляничные холмы». Витражи, неяркое церковное освещение привели ее в полнейший экстаз и вдохновили на постановку сцены сумасшествия из паизьелловской «Нины». Хозяин был восхищен. По возвращении в город молодую женщину ожидало письмо с предложением ангажемента в лондонской Опере и жалованья в две тысячи фунтов в год. Напиши Таллинн, что тебе уже предложили ангажемент на всю жизнь, — с улыбкой произнес Кавалер и удивился: не ожидал от себя столь глупого и столь очаровательноговысказывания.

Их лондонская жизнь сводилась к тому, что Кавалер посещал многие собрания Королевского общества и Общества дилетантов. Также он не мог отказать себе в удовольствии бывать на некоторых аукционах. Молодая женщина проводила время со старым знакомым, Ромни. Она взахлеб рассказывала о своей блестящей неапольской жизни, а он, внимательно и серьезно слушая, тем временем рисовал: пока ее положение позволяло, он хотел написать с нее Жанну д’Арк. Модель болтала без умолку: передавайте привет мистеру Хейли и скажите, что его руководство по самосовершенствованию лежит у меня на ночном столике и что я сделалась поистине невозмутима, поглядите только, какая я стала, настоящая леди, говорю по-итальянски и по-французски, и пою, и все меня любят, сам король Неаполя флиртует со мной, пожимает ручки, но ничего предосудительного, конечно же, а королева, о, королева, такая чудесная женщина и чудесная мать, недавно родила четырнадцатого ребенка, некоторые дети, правда, умерли — увы, как говорит сама королева, король не может оставить ее в покое, понятно, он мужчина и потому не обладает достаточной самодисциплиной, он ведь, кроме всего прочего, балуется с молодыми крестьянками, которые работают на королевской шелковой фабрике, что на территории дворца в Казерте, их еще называют его тайным гаремом, — а мы с дорогой королевой сделались настоящими подругами — я хожу к ней во дворец по черной лестнице, потому что ведь меня не могут принимать там официально, потому что… — она запнулась, — то есть до тех пор, — поправилась она, — я хочу сказать, что мы с королевой добрые друзья, и вообще у меня замечательная жизнь, и только немножко жалко Чарльза, он ведь так и не сумел жениться на наследнице и теперь один-одинешенек, а для мужчины это нехорошо, хотя, конечно же, у Чарльза есть место в парламенте, и коллекция камней, и имение Кавалера, которым нужно управлять, все это, разумеется, хоть какие-то занятия, и, поскольку у него наверняка есть денежные затруднения, я собираюсь попросить Кавалера ему помочь, подарить, а может быть, одолжить какую-то небольшую сумму, которая может…

Тут Ромни оторвался от рисования ее светящихся рыжеватых локонов и поднял глаза. И принялся рассказывать о прошлогодней поездке в Париж. Там он познакомился с удивительным художником Давидом, поставившим свое искусство на службу революции (он, Ромни, и сам недавно писал портрет мистера Томаса Пейна, который сочувствует революции), и он должен признаться ей, своему давнему другу, на благоразумие которого может рассчитывать, что находится под большим впечатлением как от самих революционеров, так и от их идей. Например, принялся объяснять Ромни, революционеры намерены разрешить деление наследства, узаконить развод и объявить незаконным рабство, то есть провести в жизнь все те реформы, необходимость в которых, как вам скажет любой здравомыслящий человек, назрела давным-давно. Молодая женщина, которую, если бы щедрость и справедливость были синонимами, можно было бы назвать очень справедливой, бурно его поддержала. Почему, в самом деле, сыновья-первенцы наследуют все имущество (и обрекают младших сыновей, вроде Чарльза или Кавалера, на пожизненные заботы о деньгах)? Почему люди, которые несчастны друг с другом, не имеют возможности обрести счастье с кем-то еще? И действительно, что может быть ужаснее рабства? Ей рассказывали о рабах всякие ужасы, вот, например, на Ямайке — из-за этой отвратительной работорговли один из кузенов Кавалера, владелец большинства сахарных плантаций острова, сделался богатейшим человеком в Англии! Она просто не может не согласиться с Ромни! Революционные идеи в его интерпретации (до этого она ничего подобного не слышала) казались в высшей степени справедливыми; кроме того, художник с таким жаром говорил о революции, об очистительном огне свободы, в котором сгорят мертвые, сухие поленья старого общества, что ее сердце забилось сильнее — чужое вдохновение неизменно захватывало и ее. Слова Ромни были настолько красивы и убедительны, что подруга Кавалера, останься она в Лондоне, непременно стала бы тайной революционеркой, по крайней мере на какое-то время.

В сентябре она начала позировать Ромни для официального портрета, который должен был получить название «Супруга посланника». Впервые — наконец-то! — она не натурщица, а объект, сюжет, тема. На заднем плане картины — темный, огненный Везувий, символ Неаполя, места службы ее будущего мужа и одновременно самого мужа. На третий день после того, как она начала позировать, словно бы для придания законности написанию портрета, в маленькой привилегированной церкви Сент Марилебон состоялась скромная свадебная церемония, на которой присутствовали пять человек из числа знакомых и родственников Кавалера и миссис Кэдоган. Чарльз — он был бледнее обыкновенного — занимал место в третьем ряду. Его мать, любимая сестра Кавалера, приехать отказалась. Но эту женитьбу Кавалер предназначал не для Англии — как здесь не замечать снисходительных улыбочек? — а для своей второй жизни в Неаполе (если верить пророчеству, этой жизни ему было отмерено еще двенадцать лет). Прекрасная Леди, которая умела угождать и которой, как она сама считала, это часто удавалось, в данном случае не могла обманывать себя: она видела, что родные Кавалера глубоко не одобряют его нового брака, им безразлично, насколько он счастлив. Единственным родственником, которому она, кажется, понравилась, был тот невероятно богатый кузен, о котором Кавалер сказал, что у него есть странности (о них Кавалер пообещал рассказать как-нибудь в другой раз) и они делают его самого изгоем в семье, а его присутствие нежелательным при дворе; поэтому он, объяснил Кавалер, хоть и обожал дорогую Катерину, все же сейчас — один из немногих естественных союзников их брака. К счастью, кое-кто из его друзей, Уолпол, скажем, или молодой кузен, знал, что такое презреть условности в интересах личного счастья, и не находил скандальным стремление Кавалера обрести счастье с любимой женщиной.