Впрочем, развитие событий интересовало Элиота из чисто академических соображений, поскольку он был самым горячим, после меня, поклонником Дэнни. Он пришел бы в ужас, решись я предпринять какие-нибудь шаги в отношении Вебера, решись я выйти за пределы страны фантазии. Но кое в чем я была с ним даже искреннее, чем с Дэном. Я рассказывала Элиоту все до единого рондуанские сны, и он был буквально зачарован ими. Теперь он уверовал, что они нужны мне для поддержания здорового баланса. Психоанализ по Э. Кильбертусу сводился к следующему: Каллен Джеймс в настоящий момент не способна реализовать свой потенциал в полной мере, поскольку уход за ребенком отнимает все время и силы, и в качестве компенсации за однообразие будней мое подсознание генерирует страну еженощных чудесных приключений — Рондуа. Столь логичная и лестная версия — выдвинутая человеком, который в курсе ситуации во всей ее полноте, — чрезвычайно меня обнадеживала. Особенно с учетом того, что в общем и целом эта версия совпадала с тем, что еще несколько месяцев назад говорил доктор Роттенштайнер: если сны не имеют каких-либо неблагоприятных последствий, беспокоиться не о чем. Это напомнило мне о пылинках, витающих перед глазами; если пытаться отслеживать их взглядом, они останутся в поле зрения гораздо дольше, чем если не обращать на них внимания.
Я даже вздрогнула, осознав, как мне будет не хватать этих треклятых снов, если они вдруг прекратятся! Любая вещь, безраздельно принадлежащая нам одним, подчеркивает нашу неповторимость.
Короче, столь радужную картину портил единственный неразрешенный вопрос: что все-таки произошло между мною и Вебером, когда одним мановением руки я швырнула его через всю комнату? Стоило задуматься об этом, и вопрос не давал мне покоя; впрочем, задумываться об этом я старалась пореже.
Первое, что бросилось в глаза, когда мы подъезжали к дому моих родителей, — это его заброшенный вид. Дому явно не терпелось наполниться людьми и звуками, прогреться после зимы.
Во время одного из челночных рейсов между машиной и домом Элиот отвел меня в сторону, чтобы Дэнни не слышал, и сказал, что при случае надо будет обязательно устроить сафари и добраться до Ремзенберга, проведать Грегстон-виллу. Согласие я выразила коротким кивком, но в душе чуть не подскочила. Одна я никогда бы не поехала, но как я могла отказаться, раз Элиот настаивает?..
В первый вечер Элиот на скорую руку состряпал по тайному фамильному рецепту гороховый суп, который мы хлебали из горячих мисок у камина, заедая толстыми ломтями самодельного хлеба с сыром и запивая хорошим французским красным вином. Мей была буквально зачарована огнем, но совершенно не впечатлилась испеченным для нее маршмеллоу. Так она и уснула, с закопченным суфле в руке, но мы оставили ее у камина, чтобы не размыкать круг, клевали носом и почти не говорили.
На следующее утро Дэнни заявил, что по телевизору будет матч, который он хочет посмотреть (играла команда университета Ратгерс), и вызвался посидеть с Мей, если у нас с Элиотом есть желание прокатиться.
С этим идеальным предлогом, чтобы выбраться проведать дом Вебера, у меня вдруг пропало всякое желание ехать. Но Элиот уже подал голос и во всеуслышанье объявил, что готов увидеть все местные достопримечательности.
Через час мы были на полпути к цели, ощущая себя школьниками, проникающими на фильм категории «К» без присмотра родителей [49].
С Ремзенбергом у меня случилась любовь с первого взгляда. Белые деревянные дома, насчитывающие не одну сотню лет, высились с молчаливым достоинством и простительным высокомерием, часто свойственным старинной красоте.
Центра городка как такового не было — ни магазинов, ни автозаправки. Одни дома, которые содержались без особой роскоши, но в идеальном порядке, точно знающие себе цену, и немалую. Какое необычное место.
Старик в лихо заломленном шотландском берете, выгуливавший добродушную борзую, объяснил нам, как проехать к линии, где жил Вебер. Крутанув на повороте руль и ощутив на ладонях нервный пот, я вспомнила о дорогах в итальянской глубинке, где по обеим сторонам высятся ряды кипарисов, напоминая солдат на плацу в ожидании смотра. Но на Лонг-Айленде росли кедры, внушительный окаменевший вид которых говорил, что караул они несут уже давно.
Дорога иногда петляла. Наконец, свернув направо под неожиданно резким углом, она превратилась в узкую грунтовку. Я остановила машину у обочины, и мы вылезли оглядеться. И действительно, буквально в нескольких шагах Элиот обнаружил под деревом почтовый ящик с именем «Грегстон», выведенным мелкими скромными буковками.
— Элиот, наверно, лучше пройти пешком, как думаешь? Если он там, не хотелось бы свалиться как снег на голову. А если он занят с кем-нибудь или с чем-нибудь?
— А по-моему, миссис Каллен Джеймс, это вы до смерти перепуганы. Где ваш здоровый авантюризм?
— На Рондуа, мистер Трейси. Пошли.
Узкая (на одну машину) подъездная дорожка петляла среди ухоженной, очень плотно засаженной рощицы. Мы прошли не больше четверти мили — и нас в буквальном смысле ошарашила красота неожиданно открывшегося вида. «Карнавальная маска» Вебера находилась на самом берегу бухты и идеально вписывалась в морской пейзаж с птичьими стаями. Настоящая жемчужина викторианского периода, домик-пряник, и сочетание цветов — белый с кобальтово-синим — напомнило мне детские книжки с иллюстрациями Карла Ларсона [50]. Каждая деталь была неповторимой и эксцентричной — вычурная лепка, водосточные трубы оранжевой меди, огромные эркеры, похожие на выпученные глаза, — казалось, будто дом внимательно присматривается ко всему, что происходит вокруг.
Машины нигде видно не было. И — как мы убедились, подойдя на цыпочках поближе, — свет в доме не горел.
— Проклятье! А я-то надеялся застукать его с Мерил Стрип! [51]
— Элиот, Мерил замужем.
— Между нами, девочками, дорогая, ты тоже. Внутрь не хочешь зайти? У тебя же есть ключи, верно?
— Да, но я не хочу заходить. И так вуайеризм сплошной.
— Вот те на! Да я всю жизнь был неисправимый подгляда. Только ничего интересного обычно не попадается. Ты уверена? Подумай только, что он прячет в шкафах!
— Нет, мне, честное слово, не хочется. Давай только в окна заглянем. Это можно.
Мы обошли дом кругом. Благодаря обилию стекла мы смогли составить неплохое представление о вкусе Вебера. Там было много пустых белых стен, деревянной мебели, покрытой черными шелковыми подушками, несколько афиш к выставкам художников, имена которых мне ничего не говорили, но репродукции понравились: Лесли Бейкер, Алекс Колвилл, Мартина Нигель [52]. И какой-нибудь сквозной темы не прослеживалось — подбор был настолько эклектичный, насколько возможно.
В гостиной на низком столике черного дерева аккуратно лежали большие альбомы по искусству и номер «Вог» для мужчин на итальянском — как вы думаете, с кем на обложке? С Вебером Грегстоном. О том, что я не смогла увидеть, мне рассказал Элиот, и наоборот. Вскоре я чувствовала себя как родственница, зашедшая приглядеться по случаю смерти члена семьи.
— Ты точно уверена, что не хочешь зайти?
— Элиот…
— Хорошо-хорошо, я просто спросил. Давай только оставим ему что-нибудь, чтобы он знал, что ты заходила. Помнишь, он говорил, что будет очень рад.
Ни ручки, ни бумаги у нас с собой не было, так что записка отпадала. Элиот предложил набрать камешков и сложить в кучку на крыльце, но мне это слишком напомнило еврейское кладбище.
— Секундочку, придумала.
Я порылась в сумочке и извлекла последнюю открытку, посланную Вебером из Флориды. На двери была окантованная медью щель для писем, куда я и протолкнула открытку.
— Каллен, а вдруг он подумает, что тебе просто не понравилось то, что он написал? Давай зайдем и напишем нормальную записку.
