– Наши скоро немцев погонят, – машинально произнес я, уверенный в непобедимости Красной Армии.
– Конечно, – торопливо ответил военкоматовский командир. – Ну, иди, Мальков.
– Отсрочка надолго?
– Позже сообщим, грамотные ребята нам нужны. А вообще, готовься в военное училище.
– Хорошо бы в летную школу.
– Это уже зависит от разнарядки и медкомиссии. Летчики ребята-молодцы.
Конечно, молодцы, не то что вы, бумажные командиры, размышлял я, шагая по знакомой дороге на мелькомбинат. Я имел твердую уверенность, что немцев скоро разобьют, отсрочка будет короткой, и мне удастся повоевать. Однако действительность быстро расставила все по своим местам. Двадцать восьмого июня 1941 года фашисты захватили Минск, шестнадцатого июля – Смоленск, девятнадцатого сентября – Киев. Кстати, войну назвали Отечественной именно 22 июня в обращении правительства к народу.
Позже сильное впечатление на всех произвел парад на Красной площади седьмого ноября, когда немцы подступили к Москве. Вроде нехитрое дело, прошли перед мавзолеем колонны красноармейцев и какое-то количество техники. Но в моральном смысле сразу треснула вражеская пропаганда, мол, страна обезглавлена, Сталин сбежал из Москвы, армия уже не существует и так далее. Этим простым и очень понятным ходом руководство Союза поставило все на свои места. Более того, огромное впечатление произвели грозные слова Сталина, сказанные перед праздничным парадом: «Если немцы хотят войну на уничтожение, они ее получат!» Эти слова мы повторяли со злой уверенностью. Так оно и будет, никто из молодежи не сомневался.
Как в любое тяжелое время, с началом войны проявлялась сущность людей. Если в моем родном хуторе не оказалось ни одного дезертира, то непутевый родственник в Серафимовиче со слезами прибежал ко мне и просил устроить на мельницу, где действовала отсрочка от армии. Худой мужик, лет на пятнадцать старше, унижался, как сопляк.
– Вася, меня не сегодня-завтра в армию заберут. Помоги устроиться на любую должность.
Я знал, он никудышный работник, любитель выпить, и не хотел с ним связываться.
– Не смогу помочь. Я сам всего лишь техник, а такие вопросы решает директор.
– Попроси директора, ведь я тебе тоже помогал.
Проклиная себя за мягкотелость, пошел к директору. Тот, как ни странно, помог. Все закончилось неприятностью. Родственник очень боялся призыва, а его должность простого рабочего не давала брони. Он уклонялся, пытался прятаться на мелькомбинате, пока за ним не пришел милиционер и обругал нас, что прячем нарушителя. Что стало с родственником, не знаю.
На мелькомбинате имелся комсорг, кудрявый губастый парень, Виталий Желтков. Он любил со мной поговорить о девушках и рыбалке. Общение с ним тяготило. Он хвалился и врал по любым пустякам, одновременно произносил много всяких слов о долге, верности родине. Я чувствовал непонятные грехи и ежился. Комсорг комбината – большой человек! Я очень удивился, когда он растерянно сообщил, его забирают в армию, а остается много всяких дел. Ну, ничего, он поговорит в райкоме партии, и его оставят.
Действительно, на какое-то время оставили. Комсорг даже возглавил ремонтную бригаду, но толку от него не получилось. Если раньше он мог филонить, то теперь стало сложнее. Он пытался снова сесть на своего любимого конька – болтать о долге и комсомольской совести. Оправившись от испуга, однажды строго спросил меня:
– Ты вот работаешь, а почему в армию не спешишь? Боишься?
– Призовут – пойду. А пока считают, я здесь нужнее.
Но губастый Желтков не отставал:
– Сейчас долг каждого воевать с фашистами.
Меня это разозлило, и я перешел в наступление.
– Чего же сам в добровольцы не рвешься? Бегаешь, защиту ищешь, лишь бы в тылу зацепиться.
Комсорг смутился. Вскоре его забрали в армию. Уходил он подавленный, потухший. Пробормотал на комсомольском собрании прощальную речь, а затем исчез. Вряд ли из него получился какой-либо толк. Цену таким болтунам я уже знал.
На мелькомбинате я отработал шесть с половиной месяцев, до середины января сорок второго года. Предприятие считалось оборонным, большинство людей, трудившихся там, имели броню. Мы не только мололи зерно, но пекли хлеб, делали галеты, отличные сухари для Красной Армии. Позже, на передовой, макая в кашу или чай сухари, я часто вспоминал мельницу. Забылись пятнадцатичасовые смены, когда засыпал на ходу, а утром не мог открыть от усталости глаза, дорога в три километра по заснеженным улицам города. На мельнице сложился хороший коллектив, здесь в моей жизни появилась первая женщина. Она проводила меня до военкомата, а спустя несколько дней я оказался под городом Куйбышевом (ныне Самара) в поселке Яблоневый Овраг, в учебном батальоне воздушно-десантного полка. Никогда не думал, что окажусь в таком, как теперь говорят, элитном подразделении.
Впрочем, в тот период десантные войска находились если не в загоне, то в состоянии какого-то ожидания. Остались в прошлом знаменитые учения 1936 года в Киевском военном округе, когда с тяжелых самолетов десантировались три тысячи человек с легким и тяжелым вооружением. Иностранные наблюдатели (в том числе немецкие) кисло разглядывали приземляющихся десантников, с ходу вступавших в учебный бой. К концу тридцатых годов десантные войска, так же как и диверсионные соединения, были отодвинуты на второй план. Не вижу в том ничего удивительного. Красная Армия в первую очередь нуждалась в новых танках, самолетах, артиллерии. Все это я узнал позже, а тогда с интересом воспринимал новую военную жизнь.
Первый месяц учебная рота, состоявшая из 240 курсантов, занималась общевойсковой подготовкой. Очень много бегали и совершали марш-броски с полной выкладкой на тридцать километров. Бег давался нелегко, особенно городским ребятам, а переходы в валенках, с вещмешками и учебными винтовками буквально выматывали. Происходил отбор тех, кто сможет дальше учиться профессии десантника. В тот первый месяц многие продолжали носить под шинелями свою гражданскую одежду. Полную военную форму б/у выдали, когда окончательно определился состав будущих десантных взводов. Из нашей роты, по моим прикидкам, отсеялось человек тридцать.
В конце февраля началась десантная учеба. Тот период вспоминаю с удовольствием. Несмотря на сложное военное положение, нас неплохо одели и нормально кормили. Самым долгим казался период от завтрака до обеда, с семи тридцати утра до часа дня. В придачу к каше и хлебу давали граммов по десять-двадцать сливочного масла и ставили алюминиевые миски с крупно нарезанной каспийской селедкой. На обед ели щи, перловку или пшенку с редкими кусочками мяса, зато получали по ломтику сала. Татары с верхней Волги сало вначале не ели, их порции доставались нам: русским, украинцам, белорусам. Но вскоре и они привыкли к салу – голод не тетка.
Поднимали нас в шесть часов утра. В первой половине дня проводились занятия на полигоне, стрельбище, спортивной площадке. Изучали не только трехлинейки и самозарядки Токарева, но и автоматы, в том числе немецкие и чешские. Стрельбы проводились вначале из трехлинейной винтовки Мосина по два-три раза в месяц, затем количество боевых занятий увеличили. Начали стрелять из автомата ППШ и наганов, вещь совершенно немыслимая для обычных учебных подразделений. Мы же относились к частям особого назначения, чем очень гордились.
Если из винтовки и автомата я выбивал нормативы на «хорошо», то наган долго не мог освоить. Дело в том, что в обращении с этим простым оружием требуется двойное усилие. Когда нажимаешь на спусковой крючок, сначала взводится курок и лишь затем производится выстрел. От такого напряжения рука дрожала, пули уходили за мишень. Мы хитрили и пытались взвести курок перед выстрелом. Инструктор, ругаясь, заставлял нас осторожно спустить курок и целиться заново.
– Вы и в бой пойдете со взведенным оружием?
Учили крепко, речи не могло быть о том, что кто-то может не сдать нормативы. Бесконечно повторяли упражнения, пока отстающие не подтягивались до нужного уровня. А мне наш взводный лейтенант Рогожин выговаривал особо:
