На следующее утро после ночи, изобиловавшей сновидениями, я встал непривычно рано, и хотя в десять часов утра я уже сидел в кабинете над страницами «Адажио», делая незначительные пометки на полях рукописи, ум мой пребывал в отвлеченной рассеянности. В одиннадцать часов я вновь посмотрел на рукопись, увидел, что за час ничего, в сущности, не сделал, и изумился тому, как долго я позволил себе находиться в столь расслабленном состоянии. С прочувствованным вздохом безысходности я положил на подушечку вечное перо, открыл один из ящиков стола и извлек оттуда адресную книжку в кожаном переплете, на верхнем левом углу которого были вытиснены мои инициалы. Некоторое время я провел за перелистыванием ее страниц, тщательно прочитывая каждую и время от времени снова берясь за перо, чтобы сделать пометки против того или иного имени.
Как только часы в мраморной рамке тихо пробили у меня за спиной половину первого, я нашел то, что искал, и дольше обычного задержался на одной из записей, после чего положил адресную книжку на стол, встал, зевнул и посмотрел на циферблат часов. Затем вновь сел, сверился с открытой страницей, поднял трубку телефона и набрал номер.
С Рафферти я не поддерживал отношений уже много лет, если не считать одного случая, пятнадцать месяцев тому назад, когда я получил приглашение на вечеринку с коктейлями, посвященную его назначению на пост редактора отдела культуры новой и (как в дальнейшем выяснилось) довольно бестолково затеянной воскресной газеты, на каковое приглашение я не удосужился откликнуться даже вежливыми извинениями. Наши жизненные пути пересеклись всего однажды, ненадолго и без особых последствий, а именно: когда мои первые четыре романа были переизданы в виде собрания сочинений, Рафферти напечатал в «Таймс литерари сапплмент» посвященное этому событию пространное и до нелепости хвалебное эссе, которое я публично охарактеризовал как «неглупое», причем я и сейчас ничуть не раскаиваюсь в сдержанности данной мною оценки. По правде говоря, это был единственный случай, когда я хотя бы так откликнулся на посвященную моим произведениям рецензию; на мою краткую похвалу автор разразился похвалой гораздо более пространной, мы познакомились и отужинали вместе — причем оба мы чувствовали себя явно не в своей тарелке и больше никогда не пытались повторить этот эксперимент. Но, несмотря на то, что до этого самого утра понедельника я не предпринимал ни малейших попыток связаться с моим добровольным популяризатором, хотя и не испытывал к нему ни малейших враждебных чувств, по странной случайности я все же переписал из приглашения в свою книжку новый номер его служебного телефона.
По жизнерадостному тону Рафферти я понял, что он не таит на меня ни малейшей обиды по поводу пренебрежения, с которым я отнесся к его приглашению, это меня быстро успокоило — я почему–то очень волновался, набирая помер, не обиделся ли он в тот раз. Надо сказать, хотя Рафферти явно не испытывал иллюзий и понимал, что я позвонил ему исключительно по какой–то внезапно возникшей нужде, он первым сделал шаг навстречу и спросил, не может ли быть мне чем–нибудь полезен.
Стоило мне подумать о том, насколько экзотично и абсурдно прозвучит просьба, которую мне предстояло сейчас изложить, — и меня тут же сковал страх, знакомый всем дебютантам. Зубы свело, а язык, казалось, отнялся. Я спотыкался на каждом слове, поправлялся на середине предложения, пускался в длительные разъяснения перед каждой фразой, предпосылая этим разъяснениям еще более длительные разъяснения. В полную панику меня повергло также то, что я никакие мог добраться до тех слов, которые раз и навсегда разъяснили бы моему собеседнику, в чем суть дела, — на пути к ним возникали все новые и новые слова, так что мой монолог вскоре превратился в бесконечное нагромождение нанизанных друг на друга бессмысленных придаточных предложений.
Я пишу (удалось мне наконец выдавить из себя) роман — да–да, новый роман после долгих лет молчания, и мне нужно выяснить, как — поскольку в этой области я абсолютный невежда — обычно узнают, что еще молодой киноактер — разумеется, это может быть и актриса — уже сделал.
— Что он еще сделал? — переспросил Рафферти после мучительной паузы. — Боюсь, я вас не понял.
— Ну, в смысле, где он еще снялся… в каких фильмах… — Речь моя вдруг стала нa редкость бессвязной. — В других фильмах, чем тот, в котором кто–то его уже видел.
— Речь идет о реальном актере?
Может, потому, что я заподозрил в словах Рафферти циничный намек, а может, и потому, что, несмотря на свой малый стаж, я уже овладел присущей любовникам хитростью и изворотливостью, но я тут же собрал всю свою волю в кулак и парировал подозрения в личном интересе с ловкостью заядлого интригана. Испытывая прилив подросткового восторга от собственного вранья, я терпеливо объяснил, что герой моего романа — киноактер, а я не представляю, из каких источников люди обычно узнают, так сказать, библиографию кинофильмов, в которых определенный актер снимался.
— Ах, вот вы о чем! Это называется «фильмография».
Мне показалось, что при этом я расслышал сквозь помехи телефонной линии если не смешок, то, по крайней мере, звуковое подобие улыбки.
Тем не менее не прошло и минуты, как мой собеседник уже снабдил меня всей необходимой информацией, перечисляя названия журналов, справочников и книг с такой легкостью, словно ничего проще на свете не было. Нацарапав их названия в блокноте, который уже долгое время лежал практически нетронутым возле телефона, я резко оборвал разговор, даже не попытавшись сделать смехотворно туманный намек на возможную встречу в будущем, которым по традиции обычно заканчиваются беседы подобного рода.
Теперь, когда я уже бесшабашно ринулся в самую пучину приключений, мне не терпелось как можно быстрее миновать следующую их фазу. Время для бесплодных размышлений и пустых афоризмов, для хождения вокруг да около предмета моей страсти миновало — настало время переходить к действиям, заявлять свои права. Я встал из–за стола, накинул пальто и вышел на улицу.
Бог, по большей части являющийся приверженцем реалистической школы, порою позволяет себе побаловаться абстракционизмом. Утреннее небо над моей головой было покрыто крошечными снежно–белыми облачками, расположенными с такой завидной регулярностью, что, казалось, небо прокатали валиком для вафель, но воздух при этом был каким–то спертым, удушливым, и я сильно потел под пальто. Шел я так быстро, что через каких–то пять минут уже очутился у газетного ларька.
Зайдя внутрь, я, однако, пришел в уныние, ибо мне показалось, что мой поход завершился полным провалом. Нет, разумеется, в ларьке имелись журналы, посвященные кинематографу. Более того, им была отведена целая полка. Основную массу составляли популистские издания, пересказывавшие по большей части разнообразные сплетни, но было и несколько журналов, содержавших профессиональные (по крайней мере, на первый взгляд) статьи про творчество каких–то русских, испанских и японских режиссеров, имен которых я, как легко можно догадаться, никогда прежде не слыхал. Я брал их с полки один за другим, пролистывал бегло, а затем небрежно ставил обратно.
К счастью, удача уже не в первый раз оказалась нa моей стороне. Собираясь совсем покинул, ларек, я увидел вдалеке на другом стеллаже выдвинувшийся корешок американского журнала (происхождение его я определил на расстоянии по маленькому долларовому значку в левом верхнем углу), на обложке которого — а точнее говоря, на том фрагменте обложки, что был доступен моему взору, — красовалась фотография размером не больше почтовой марки, фотография Ронни Бостока.
Воровато, словно какой–нибудь соперник, занятый поиском того же, что и я, мог заметить меня (и прекрасно понимая, как я смешон), я взял журнал с полки. Назывался он «Жизнь звезд», и фотография Ронни Бостока была всего лишь одной, к тому же не самой заметной, из тех, что украшали его обложку. На ней на фоне целой россыпи ярко раскрашенных звездочек различной величины, разлетавшихся из одной точки, были представлены фотографии (как я предположил) самых популярных на сегодняшний день юных актеров — обладателей таких имен, как Кирк, Шейн, Ральф, Джордан и, если я ничего не перепутал, даже Феникс. Под каждой фотографией размещалась подпись, изобиловавшая восклицательными знаками и, несомненно, рассчитанная на то, чтобы соблазнить потенциального читателя приобрести номер: «ВОТ ПОЧЕМУ КИРК НЕ БУДЕТ СНИМАТЬСЯ В ПОСТЕЛЬНЫХ СЦЕНАХ!!!», ИЛИ «СКАЗОЧНЫЙ РОМАН РАЛЬФА!!!», ИЛИ «ВОЗМОЖНО, ТЫ — ТА ДЕВУШКА, КОТОРУЮ ПОЛЮБИТ ДЖОРДАН!!!» Надпись же под фотографией Poнни, к которой немедленно устремился мой взор, оказалась следующей: «20 ФАКТОВ О НЕМ, КОТОРЫХ ТЫ НЕ ЗНАЛА!!» Поскольку я не знал пока что о нем вообще никаких фактов, я испытал, признаюсь, некоторое возбуждение, слегка подпорченное тем, что моему любимцу пришлось довольствоваться двумя вместо обычных трех восклицательных знаков.
