Их было уже меньше, но, окруженные снова, урусские алп-еры оставили часть своих биться, а сами, словно змея, сбросившая кожу, рванулись вперед, чтобы схватиться с дружинами степных ханов... Ольберы-телохранители, что еще не ходили сегодня в бой, встретили урусов на свежих конях, они сжимали в руках длинные копья и палаши, но русичи, не замедляя конского бега, налетели и на ханских ольберов. Стремясь пробиться к Калину, дружинники дрались как одержимые, и, падая с коня, уже зная, что убиты, воины кричали товарищам: «За меня! Ударь за меня!» Этот заслон проломили только трое — сильнейшие алп-еры на могучих конях, с ног до головы залитые кровью, они выехали прямо на отряд великого хакана, и телохранители Калина спешились, выставив вперед длинные копья, стальными кольцами окружив своего господина.

— Ну, что делать будем? — спросил Илья, глядя на ряды длинных, в два человеческих роста, пик.

— Сейчас наших сзади добьют и за нас примутся, — сказал Самсон.

— Мы не перепрыгнем, — предупредил Бурко. — Устали, и разбега нет.

Муромец молча смотрел на последнюю преграду. Он видел Калина, что смотрел на них сверху вниз, со склона. Царь улыбался, словно говоря: «Ну и что ты теперь сделаешь, могучий алп-ер? Вы поляжете здесь, в поле мои полки добьют Киевское войско. Победа достанется мне». Илья стиснул зубы.

— Значит, пойдем сквозь копья, — глухо сказал он. — Хоть один, да прорвется, хоть пешим. Бурко, ты идешь?

— Да, — спокойно ответил конь. — Куда ты — туда и я.

— Добро, — кивнул Илья. — Эй, вы чего там шепчетесь?

Самсон и Алеша повернулись к старшему брату, и лица их Илье не понравились.

— Поток убит, Казарин убит, Рагдай, Потаня, Гриша, Соловей, Ушмовец... Всех не перечислить, — Алеша говорил спокойно, но его глаза странно сияли. — Илья, ты сам сказал, не буйны головы ставим в заклад, а Русскую землю.

— А раз так, — продолжил Самсон. — То грех нам о своих дурных головах печься. Не отстань от нас, брат!

— Вы что задумали? — севшим голосом спросил Муромец.

Алеша и Самсон обнялись, поцеловались и, повернув коней, пустили их на копья, чуть не с места взяв в скок.

— Куда? — страшно крикнул Илья.

Но воинов было уже не остановить. Тяжело направить коня на острую сталь, зверь тоже хочет жить, противится смерти. Но боевые жеребцы, как и боевые люди, случается, вдруг решают: «А-а-а, пропадай голова с копытами!» — и в этот миг не то что на копья — на каменную стену бросятся. Богатырские же кони, редкой породы звери, умели чувствовать мысли своих хозяев, быть с ними заодно, и никакая сила на свете не остановила бы сейчас Серка и Соловка, что решились умереть с Алешей и Самсоном.

— КУДА? - ревел Муромец. - КУДА ВАС НЕСЕТ?

— Илья, за ними, — закричал-заржал Бурко. — За ними, или все напрасно!

И, не дожидаясь хозяина, богатырский конь прыгнул с места в дикий, стелющийся скок, сотрясая землю тяжелой поступью. Словно во сне, Муромец видел, как Алеша и Самсон всей своей тяжестью, всей тяжестью могучих скакунов вломились в строй хаканских нукеров, своими телами ломая и пригибая копья.

Иногда говорят: «Что толку сложить голову — пусть враг складывает!» Бают еще: «Мертвым все равно, чей верх». Но из года в год, из века в век бояны поют о тех, кто не пожалел своей жизни, добывая победу своим.

Серко и Соловко погибли первыми, приняв каждый по десятку копий в широкие, с ворота, груди, но и мертвые, с кровью, хлещущей из ноздрей и из пастей, кони сделали несколько шагов, пока не рухнули, давя железных нукеров. Самсон, обломив копье, вонзившееся в живот, бросился дальше, рубя древки мечом, перешибая кулаком, он бился, пока еще семь пик не вонзились в грудь и бока. Хрипя, иудей, предсмертным усилием притянул к себе нукера и швырнул его вперед, вражьим телом склонив еще несколько копий. Попович прошел до конца, его меч плел сверкающую паутину, обрубая пики, он бился, обламывая копья, что пробили грудь и живот, окровавленный, страшный, ростович убивал рукой тех, кого миновал клинок. На последних шагах, чувствуя, что силы уходят, Алеша рванулся вперед, с ревом ухватил семерых, круша в каменных объятиях, и, отбросив трупы, рухнул на землю, заливая ее горячей кровью. Все шесть рядов оказались проломлены сразу, и в эту брешь Бурко с диким ржанием внес рыдающего Муромца.

— Ну? Ну, где ты, великий хакан? — орал обезумевший от боли в сердце богатырь. — Куда теперь спрячешься?

Калин не собирался прятаться, трусы в Степи царями не станут. Калин налетел сбоку, его жеребец — могучий, широкогрудый, ударил Бурка, вцепился зубами в шею, и Муромец еле отбил удар царской сабли. Но хоть конь Калина был молод и свеж, не было у него ни опыта, ни разума Бурка. Русский скакун не стал вырывать из вражьих зубов свое горло, вместо этого он страшно ударил кованым копытом в ногу хаканскому зверю. Удар пришелся вскользь, но степной конь отпрыгнул, и всадники закружили один вокруг другого, ловя момент, чтобы броситься, достать врага клинком. Нукеры, окружившие вершину, топтались на месте, то ли не хотели мешать своему хакану прибить одного уруса, то ли пугал их гнев чужого алп-ера, от которого дрожал воздух над курганом. Внезапно Калин осадил коня и громко крикнул:

— Ко мне!

Он, видно, ждал этой минуты, выгадывал, когда к нему подойдет помощь, ибо нукеры расступились, и на холм взлетели два могучих ольбера в стальных доспехах. Хакан победно ухмыльнулся, но улыбка погасла, когда Калин увидел в руках у Муромца лук. Не было в степи человека, что не слышал бы про исполинское оружие страшного уруса, и ольберы осадили коней, не зная, как поступить. Это промедление стоило им жизни: первая стрела снесла голову левому, вторая — разорвала пополам правого, и попятились от поднявшегося ветра царские телохранители. С тяжким грохотом упал на землю отброшенный лук, а в руке у Муромца уже снова сверкал меч. Он налетел на Калина, словно буря, забылись слова доброго священника Георгиоса — ярость и боль переполняли старого богатыря. Удар — долой щит! Удар — и валится срубленный наплечник! Удар — и рука, в которой царь держит саблю, немеет. Калин уже не пытался достать уруса, он лишь защищался, отступая, а Илья рубил, как никогда не рубил до того, выкрикивая имена тех, кого больше не было:

— За Алешу!

— За Самсона!

— За Потока! Рагдая! Казарина! Соловья!

— Погоди! — крикнул, пятясь, хакан. — Ведь ты мог бы...

Илья так и не узнал, что он мог бы, добрый меч, откованный русским кузнецом, рассек железный ворот доспеха, и голова Великого Степного Царя взлетела в воздух. Муромец поймал ее за волосы, и нукеры убитого хакана сперва попятились, а потом и вовсе кинулись к коням, бросая пики. Богатырь окинул взглядом равнину, где еще кипел жестокий бой, хотя многие — и русичи, и степняки — прервали сечу и смотрели на курган. Илья вздел Бурка на дыбы и, потрясая отрубленной головой, закричал что есть мочи, чтобы слышало все поле:

— КАЛИН МЕРТВ! НЕТ БОЛЬШЕ ВАШЕГО ЦАРЯ!

А от Ситомли уже поспешал на помощь великий князь, ведя за собой Смоленский и Черниговский полки.

Первыми сломали ряды печенеги, они пробивались из сечи и, нахлестывая коней, уходили на север. Наемные кыпчаки держались дольше, но в конце концов разбили и их. Русское войско, все, у кого кони еще могли скакать, бросились вслед за бегущим ворогом. Степняков гнали до Вышгорода, где те наконец остановились, доскакав до обоза, окружили себя возами и приготовились стоять до конца. Навсегда запомнили русские воины, как выехал из укрепления старый Обломай — без шапки, без сапог, повесив на шею золотой ханский пояс. Дребезжащим от слез голосом он поздравил князя Владимира, которому Апраксия недавно принесла второго сына. Протянув руки к князю, хан сказал, что сегодня утром он был выше Красна Солнышка, потому что его Небо наградило девятью сынами. Ныне же не осталось ни одного, и два старших внука тоже погибли. Если великий князь хочет мести — так тому и быть, но степные воины будут защищаться до последнего, и прольется еще очень много крови. «Сегодня вы сломали хребет нашим ордам, — умолял хан. — Возьмите выкуп, возьмите заложников, снимите мою старую голову, но отпустите оставшихся, или жены и дети в степи этой зимой перемрут от холода». Тяжело молчали русские витязи, и сам князь, казалось, уже думал: снять ли с хана голову здесь, или сперва помучить, но потом вдруг повернулся к Муромцу: