Илья, меняясь ударами с ольбером, приготовился к долгой битве, но кыпчак, похоже, думал иначе — качнувшись вперед, он левой перехватил руку Ильи, державшую меч, а затем что есть силы ткнул богатыря острием сабли в грудь. Пластина доспеха, в которую пришелся удар, треснула, но кольчуга под ней выдержала. Илья метнулся вперед и обхватил степняка за пояс, чтобы не дать тому замахнуться сызнова. Шаря по вражьей спине, он нащупал вдруг рукоятку кинжала и, выхватив его из ножен, воткнул ольберу под лопатку. Кыпчак захрипел, заперхал кровью, и Илья стряхнул его с коня. Утирая пот, богатырь огляделся — полки расходились для краткой передышки, Муромец вложил меч в ножны, и в этот миг к нему протолкался вестник.

— Беда, Илья Иванович, — прохрипел дружинник. — Потока-богатыря убили...

Поток лежал на кургане, что высился на берегу Ситомли. Черная ряса богатыря была иссечена во многих местах, земля под телом пропиталась кровью. В головах павшего на коленях стояли Казарин и Алеша.

— Как же это? — тихо спросил Илья.

— Он с ольбером схватился, — так же негромко ответил Попович, кивнув в сторону, где лежал огромный степной воин — муж в расцвете сил. — Говорят, рубились, рубились, а потом вместе с коней пали. Оба насмерть друг друга посекли.

— Я его знаю, — сказал вдруг Самсон, глядя на степняка. — Старший сын Обломая, про него говорили, что он могучий воин.

— Верно говорили, — тяжело сказал Илья, накрывая тело плащом. — Берите его бережно, — приказал он подошедшим дружинникам.

Сверху раздался тоскливый крик, витязи подняли головы — над холмом кружила огромная белая птица.

— Лебедь, — прошептал Попович.

— Неужто... — начал было Казарин, но договорить не успел.

Птица камнем рухнула вниз, ударилась о сыру землю. Коротко полыхнуло белым — и вот уже стоит на кургане диво — до жути красивая женщина в странном, нерусском платье, в чужих, заморских золотых с каменьями уборах. Алеша вскочил, зашипев, словно кот, схватился за рукоять меча, Самсон бормотал что-то по-своему, Казарин мелко крестился. Лишь Илья спокойно шагнул навстречу:

— Ну, здравствуй, Марья, Лебедь Белая. Зачем пришла?

— Здравствуй, Илья Иванович. — Голос у женщины был низкий, красивый, и была в нем какая-то жуть. — Михайло погиб.

— Ах-х-х ты, тварь. — Слова шли тяжело, и Попович вытянул из ножен меч. — Брат, что с ней говорить?

— Помолчи, Алеша, — спокойно приказал Илья. — Да, Поток убит. Что тебе с того?

— Я была с ним обвенчана, — сказала Марья. — Он мой муж.

— Это вряд ли, — покачал головой Илья. — Он ведь постригся.

— Я знаю.

Холодная маска вдруг разбилась, словно лед на реке, на миг показалось — не ведьма здесь стоит, а простая баба.

— Илья, — Марья заговорила, и голос у нее вдруг стал человечий, — я уже не увижу его. Никогда! Понимаешь, совсем, совсем никогда больше! Дай напоследок взглянуть на него, один раз — я о большем не прошу!

— Илья, это ведьма! — глухо пророкотал Казарин. — Не давай ей, у нее дурной глаз, она его заколдует!

— Да как она его заколдует, — невесело усмехнулся Муромец. — Он ведь умер, здесь — только тело.

Богатырь шагнул к телу и откинул в сторону плащ. Поток лежал, словно спящий, лик витязя было умиротворенным, видно, в последний миг свой несчастный витязь обрел тишину и радость. Марья сделала шаг и словно ударилась о стенку — на груди у павшего покоился тяжелый, литого железа крест. Колдунья замерла, и на лице ее была такая мука и такая нежность, что Алеша, не в силах смотреть, отвернулся.

— Я могла бы оживить его, — тихо сказала Марья. — Я умею, ты знаешь, Илья. У меня еще осталась живая вода...

— Это не жизнь, — покачал головой Муромец. — Я исполнил твою просьбу — теперь уходи. Я зарекся поднимать меч на женщину, не хочу зарок нарушать.

Марья медленно кивнула, затем посмотрела в глаза Первому Богатырю:

— Ты великий воин, Илья. Спасибо тебе, больше я никогда не потревожу Русь.

Она стянула плат с головы, и по плечам рассыпались белые, как снег, волосы. Снова полыхнуло, и в небо взмыл лебедь, но теперь уже черный, сделал круг, крикнул тоскливо и улетел на восток.

— Что стоим, братья? — нарушил молчание Илья. — Уже гости наши снова собрались на пир. Пойдем, напоим их как подобает.

Час ушел у Сбыслава на то, чтобы собрать у Стефанова монастыря свое войско. Под рукой осталось немного — четыре сотни отроков, полторы тысячи порубежников да пять тысяч киевлян, из тех, что решили стоять за родной город до конца. Он проскакал вдоль выстроившихся полков, молча всматриваясь в окровавленные, покрытые пылью лица, затем повернул коня в сторону Кловского урочища, от которого доносился гром боя, и медленно вытащил из ножен меч.

— Мужи-кияне, дружина моя и порубежники. Много крови и поту мы утерли сегодня за Русскую землю, но все меньше, чем Улеб Лют, что сложил за нас буйну голову, чем варяги, что держат сейчас у Клова печенегов. — Он повысил голос: — Не стыдно ли нам? Стыдно ли?

Вздох прошел по рядам, и Сбыслав закричал, что было сил:

— Так утопим стыд во вражьей крови! Ко Клову! За мной!

— А-а-а-а!

Не один стыд, но ненависть, усталость — все это сплавилось, перелилось в добела раскаленное желание: покончить со всем — либо сломить врага, либо пасть самим. Горяча коней, киевляне поскакали за воеводой, вопя что есть мочи, размахивая мечами. Меньше чем полверсты было до битвы, в один миг пролетели их, разгоняясь до бешеного скока, кто падал — убивался насмерть, но остальные продолжали мчаться. Вот вылетели за горку, и Сбыслав задохнулся от вида лютого побоища. Варяжской стены более не было, лишь отбивались, встав спина к спине, малые кучки северян, окруженные со всех сторон печенегами, а весь склон, по которому пятились вверх урманы, был словно ковром устлан убитыми людьми и лошадьми.

— Вперед! — рявкнул Сбыслав. — Русь!

— Русь! На выручку!

Киевляне второй раз за этот день бросились на врага, но в этот раз враг был уже не тот. Измотанные беспощадной резней с северными людьми, печенеги дрогнули прежде, чем до них доскакали русичи. Слишком многих потеряли они в бою с варягами и не успевали уже выстроиться, чтобы встретить новое войско. Натиск киевских полков сразу сломил Степь, и вот уже русичи, пьянея от крови и победы, гонят перед собой всадников на маленьких лошадках и рубят тех, кого догнали. За Васильевским шляхом печенеги оторвались от погони и бешеной скачкой стали уходить на юг — к Лыбеди. Киевляне, сразу остыв, медленным шагом пошли обратно.

Людота с трудом раскрыл залитые кровью очи и приподнялся, опираясь на локти. В голове гудело, тело болело, словно его топтали конями. «А может, и топтали», — подумал кузнец, со стоном поднимаясь на одно колено; вокруг, сколько хватало глаз, лежали трупы — людские и конские, печенежские и варяжские. Битва, кажется, кончилась, он видел урман, что брели к нему по одному, по двое. В двух шагах от него, левой рукой держась за стяг с вороном, сидел на коленях высокий воин в когда-то золоченом, а теперь страшно изрубленном и залитом кровью шлеме. В правой руке воин сжимал обломок меча. Людота встал, опираясь на руки, с трудом сделал шаг, другой.

— Эй, боярин, — негромко позвал он.

Сигурд не шевелился, он сидел, даже висел на этом древке, и костяшки левой руки побелели, сжимая знамя.

— Боярин, ты чего? Ты не шути так.

Славянин дошел наконец до варяга, обхватил за плечи, приподнял, рука урмана разжалась, и Людота осторожно уложил его возле стяга. Вокруг уже собирались северные воины — израненные, иссеченные, никто боле не шутил, не смеялся.

— Воду, воду дайте! — крикнул кузнец, и хоть говорил он по-русски, ему сунули флягу с водой.

Людота осторожно поднял голову раненого, разжал ему зубы и влил в рот немного воды. Глаза Сигурда открылись, он обвел взглядом собравшихся и, остановившись на славянине, криво усмехнулся.

— Меч, — прошептал он. — Не забыл?