Кажется, вдобавок его трясет. Мы все похудели, если сравнивать с тем, какими мы сюда прибыли, но он еще стал ниже ростом. Может, он сутулится, но я так не думаю. Я не могу понять, что это. Элвис тоже не получил уведомления о заседании, он бесится, тем самым создавая себе еще больше проблем, ведь его здоровье важнее, чем свобода. Франко уставился на его ярко-красную голову, на сползающую челку, он говорит Элвису, что тот выглядит как «синьор помидор». Так и есть. Мы начинаем хохотать. Через два месяца, проведенных вместе, нам мерещится одно и то же, томатные кусты, помидоры, зреющие на солнце, сваленные грудой на стол, помидоры в салате, редиска и перец переливаются под девственным оливковым маслом, помидоры, нарезанные кубиками и смешанные со вкуснейшим соусом, которым заправляют лингуине. Наши рты наполняются слюной. На воле одинокий человек мечтает о сексе, в тюрьме нас больше всего волнует еда.
В корпусе С нежные желудки набивают вареной картошкой, Франко подавляет приступ ностальгии, он подходит к Элвису и протягивает руку помощи, помогает старику подняться на ноги. Он покачивается, находит точку равновесия, осторожно шагает к лавке, на которой мы сидим все вместе, три изгоя, чужаки-товарищи, мы снова смеемся, словно читаем мысли друг друга, должно быть, остальные, должно быть, считают нас сумасшедшими, потому что мы стоим на головах и обливаемся слюной при мысли о горячем душе, вкушаем воображаемые помидоры и планируем длительные путешествия. Но мы выживаем, человек прибывает в Семь Башен сломленным, молится, чтобы его срок прошел в безделье, умоляет Бога, чтобы все не было так, как ему пообещали, чтобы его не изнасиловали мужики и чтобы ему не перерезали горло. Он напуган, он взбешен, у него начинается паранойя. Он прислушивается к шепоту, он легко может сорваться и удариться в насилие, начать воевать с несуществующими врагами. Этот корпус — новая территория, но здесь мало чего интересного, другие заключенные останутся загадкой для чужестранца, который не понимает, о чем идет речь. Только Элвис и Франко что-то значат для меня, но их манеры и потаенный смысл их слов остаются для меня непостигнутым. Здесь нет разнообразия и нет поощрений, только месяцы и годы пустоты, которая еще долго будет тянуться, у нас слишком много времени, чтобы думать о будущем и сожалеть о прошлом. Безжалостная скука душит, эпилептическая клаустрофобия сломает самого сильного человека.
Тюремные надзиратели и другие заключенные могут, если захотят, сделать так, что паранойя новобранца обернется против него самого. Ты можешь чувствовать себя в безопасности рядом с убийцей, который кивнет тебе и поделится печеньем, а какой-то казнокрад будет доебываться до тебя, глумиться, прикинется наемным убийцей, хотя все, что он совершил, так это спиздил у стариков все их сбережения, второсортная шлюха, которая не видит дальше своего носа. Как только человек обустроится здесь и поймет, что к чему, он легко втащит казнокрада в сортир, надает ему пинков по печени, искупает его в саках, но все это — без крови, на сафари закон джунглей работает еще жестче, и только от страха, что будет еще хуже, этот мелкий преступник обделает свои штаны. Сломанный нос — это слишком очевидно, надзиратели переполошатся от вида хлынувшей крови, а эта мелочь, которая грабит бабулек, из того же сорта людей, которые в слезах побегут жаловаться Директору.
Новобранец осторожно входит во двор, это подросток, он тихонько идет по двору, вертит в руках свою флейту, вздрагивает, поднося ее к губам, и открывает рот. Ему не больше восемнадцати, он обвиняется в домогательстве к пожилой леди, а он, дурак, рассказал об этом другому заключенному и получил за это пизды, хотя на самом деле его упекли сюда за то, что как-то поздно ночью он помочился на стену бара. Эта леди — сноб из высшего общества, она пожаловалась в полицию, убедила их в том, что он был вооружен. Элвис понимает, что этот парнишка говорит искренне, пристать к женщине — это почти изнасилование, и если он не рассказал бы правду, его не приняли бы в тюремное общество. Иерархия установлена раз и навсегда, парни, обвиняющиеся в сексуальном насилии, всегда на самом последней ступеньке, хотя мы не видим их, или, по крайней мере, если они среди нас, они молчат. Те, кто выебывается, тоже могут ожидать пиздюлей, если к ним не относятся более или менее терпимо. Парень с флейтой начинает дудеть, и это вызывает во мне приступ раздражения, Элвис успокаивается, узнав мелодию Карла Перкинса, Франко хмурится. Это не трубач из неторопливого джаза, это порывистый мальчишка с грошовым свистком. Я держу себя в руках, малейший инцидент повлечет за собой цепную реакцию.
Вчерашний волейбольный матч — отличный тому пример; раз в неделю, на один час, надзиратели приносят сетку, эту игру, по большому счету, устраивают для того, чтобы лишить сил ее участников. Во дворе есть один-единственный мяч, и им играют в футбол, — это баскетбольный мяч, он слишком тяжелый и громоздкий, с ним трудно и неудобно управляться. Это всем известно, потому каждый раз происходит драка, вчера дрались двое парней с верхнего этажа; и вместо того, чтобы, как всегда, отмудохать и обматерить друг друга, они пустили в ход нож, один припер к стене другого и был готов вонзить тому в живот лезвие, и тут Булочник начал орать. Его визг был пронзителен, визг безумца, визг умирающей жертвы, подхваченной с земли стервятником, но я узнаю этот звук, так дети визжат от ужаса, не в состоянии больше вынести этого. У нас идет мороз по коже от этого визга, особенно от того, что орет такой милый персонаж. Нож опускается, и двое заключенных расходятся в стороны.
Булочник стоит в центре двора, раскинув руки, и смотрит в небо, его голос летит назад через годы его жизни, становится все громче и громче, он молит Бога, чтобы тот спас его, чтобы он спустился и забрал его из этого ада, и мы все молчим, пораженные. Он поворачивается и бежит к корпусу, а мы подходим к окнам и заглядываем в камеру, мы смотрим, как он залезает под кровать и достает свой чемоданчик, бормочет что-то себе под нос и отвечает сам себе, качая головой и смеясь, и все это добродушные слова, но смотреть на это жутковато. Он начинает складывать одежду, он очень аккуратен, он быстро пакует чемоданчик, щелкает замком и проверяет, что замок закрылся, он вздыхает и широко улыбается. Он обходит комнату, пожимает лунатикам руки, снова выходит во двор и снова жмет всем руки, он формален, вежлив и решителен, в конце концов он поворачивается и идет к воротам, доброжелательно стучит по заслонке и говорит с доверенным, высовывается голова надзирателя. Булочнику хватит всего этого. Он отправляется домой.
Между ними происходит спор, тон повышается. Уверенность Булочника превращается в более свойственное для него состояние ошеломления. По каким-то причинам ему не разрешают уйти. Он отлично провел отпуск, завел новых друзей и примерил на себя другой стиль жизни, но теперь эксперимент закончен. У него есть более важные дела. Это нонсенс. Это нелепо. Заслонка закрывается, и он начинает стучать в ворота, сначала мягко, ведь он уверен, что его неправильно поняли, а затем сильнее. Он ставит чемоданчик на землю и начинает лупить по воротам, снова и снова, он стонет и кричит, а под конец издает еще один пронзительный визг. Я поднимаю глаза вверх, на стену, и вижу, что надзиратели смотрят на все это; Булочник бьется головой в ворота, визжит еще громче, кто-то из парней идет к нему, чтобы успокоить его, но он бесится, он ударяется о стену и сползает на землю, извивается, а вокруг него руки, пытающихся успокоить его; и это кажется нормальным, ворота с лязгом распахиваются, несколько надзирателей размахивают дубинками, Булочник внезапно успокаивается, быстро встает на ноги, и его уводят. Через три часа он возвращается как ни в чем не бывало, но все мы в шоке.
Скоро и меня поведут через эти ворота на встречу с Директором, я достаточно отсидел здесь и теперь имею право запросить перевода в рабочую тюрьму. Там надо пахать полный рабочий день и там пристойные условия жизни, а за каждый день, отработанный на ферме, из календаря можно вычеркивать два, так что оставшееся время срока сократится вдвое, и я забудусь в работе, таким способом я смогу ускорить течение времени. У меня будет собственная камера, дверь будет запираться, и там я смогу спать так, как никогда не спал в Семи Башнях. Говорят, что там нормальные надзиратели, они имеют дело с обычными преступниками, с раскаявшимися порядочными людьми, которые верят, что тяжелая работа искупит их вину. Флейта наигрывает другую мелодию, поет о жизни пастуха, скитающегося по нолям, по залитым солнцем плато; я иду на звук мелодии к каналу, под тенью пальмового дерева я ем хлеб с сыром и абрикосы, вдали сверкает крест часовни, мимо идет стадо овец, и чабан машет рукой, благословляя меня. Мои козы дадут молока и сыра, а их отпрыски отправятся к мяснику, а затем на рынок, довольная жизнь в заоблачном мире бесконечной любви и солнца. Эта жизнь будет моей, когда я встречусь с Директором. Имеет смысл работать за еду и жилье.
