ПЕРВАЯ Сидит пташечка во клетке, Словно рыбочка во сетке. Видит птичка клетку, Клетку очень редку, Избавиться не может. Крылья-перья бедна перебила, Все по клеточке летала. Вострый носик притупила, Все по щелочкам клевала. Отчего же у нас слезы льются, Словно сильны быстры реки? Слезы льются со кручины, Со великой злой печали. Вспомню, мальчик — сожалеюсь, Где я, маленький, родился. Привзведу себе на память, С кем когда я веселился. Имел я пищу, всяку растворенность, Ел я хлеб с сытою, Имел я кровать нову тесовую, Перинушку перовую. Я теперя, бедный, ничего не имею, Кроме худой рогожонки. Я валяюсь, бедный, под ногами До такого время-часу: Ожидаю сам себе решенья Из губернского правленья. Неизвестно, что нам, братцы, будет, Чем дела наши решатся. Перетер я свои ножки резвы Железными кандалами; Перебил я свои ручки белы Немецкими наручнями; Приглядел я свои ясны очи Скрозь железную решетку: Вижу, все люди ходят по воле, Я один, мальчик, во неволе. ВТОРАЯ Хорошо в остроге жить, Только денежкам не вод. По острогам, по тюрьмам, Ровно крысы пропадам. Как пойдет доход калашный — Только брюхо набивай; Отойдет доход калашный — Только спину подставляй… и проч. ТРЕТЬЯ Суждено нам так страдать! Быть, прелестная, с тобой В разлуке — тяжко для меня. Ох! я в безжалостной стране! Гонимый варварской судьбой, Я злосчастье испытал. Прошел мытарства все земные На длинной цепи в кандалах. Тому причиной люди злые. Судья, судья им — небеса. Знаком с ужасной я тюрьмою, Где много лет я пострадал. Но вот уж, вот уж — слава Богу! — Вздохнув, я сам себе сказал: Окончил тяжкие дороги И в Сибирь я жить попал, Где часто, как ребенок, плачу: Свободы райской я лишен. Ах! я в безжалостной стране. В стране, где коварство рыщет, Где нет пощады никому, Где пламенная язва пышет, Подобно аду самому. Лишь утрення заря восходит, Словно в аде закипит, Приказание приходит, Дежурный строго прокричит: «Вставай живее, одевайся! Все к разводу выходи!» Но вот одно, одно мученье: Манежно учат ходить нас. Я Богу душу оставляю, Жизнью жертвую царю, Кости себе оставляю, Сердце маменьке дарю [35]. Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими: Уж ты, матушка Рассея, Выгоняла нас отцеля (2-жды), Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды) Сударушка не велела, (2-жды), Любить до веку хотела (2-жды). Как за речкой за Дунайкой (2-жды), Красные девушки там гуляли, Промежду собою речь говорили, Все по девушке тужили: — Что на девушку за горе, Что на красну за такое? С горя ноженьки не носят, Белы ручки не владают; С плеч головушка скатилась, По кроватке раскатилась, Дружка милого хватилась. Однако некоторым достоинством и даже искусством, обличающим опытного стихотворца, отличается одна песня, известная в нерчинских тюрьмах и предлагаемая как образчик туземного, сибирского творчества. Песню подцветили даже местными словами для пущего колорита: является омулевая бочка — вместилище любимой иркутской рыбы омуля, во множестве добываемой в Байкале и, в соленом виде, с достоинством заменяющей в Сибири голландские сельди; слышится баргузин, как название северо-восточного ветра, названного так потому, что дует со стороны города Баргузина и замечательного тем, что для нерчинских бродяг всегда благоприятный, потому что попутный. Наталкиваемся в этой песне на Акатуй — некогда страшное для ссыльных место, ибо там имелись каменные мешки и ссыльных сажали на цепь, Акатуй — предназначавшийся для безнадежных, отчаянных и почему-либо опасных каторжников. В середине песни вплываем мы и в реку Карчу — маленькую, одну из 224 речек, впадающих в замечательное и знаменитое озеро- море Байкал. Славное море, привольный Байкал! Славный корабль — омулевая бочка! Ну, баргузин, пошевеливай вал, Плыть молодцу недалечко. Долго я звонкие цепи носил, Душно мне было в горах Акатуя! Старый товарищ бежать пособил: Ожил я, волю почуя. Шилка и Нерчинск не страшны теперь, Горная стража меня не видала, В дебрях не тронул прожорливый зверь, Пуля стрелка миновала. Шел я и в ночь и средь белого дня, Вкруг городов я просматривал зорко, Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой. Весело я на сосновом бревне Плыть через глубокие реки пускался, Мелкие речки встречалися мне — Вброд я чрез них преправлялся. У моря струсил немного беглец: Берег крутой, а и нет ни корыта. Шел я Карчой и дошел, наконец, К бочке, дресвою замытой. Нечего думать — Бог счастье послал: В этой посуде и бык не потонет; Труса достанет и на судне вал, Смелого в бочке не тронет. Тесно в ней жить омулям — Мелкие рыбки, утешьтесь словами: Раз побывать в Акатуе бы вам, — В бочку полезли бы сами. Четверо суток ношусь по волнам, Парусом служит армяк дыроватый, Близко виднеются горы и лес: Мог погулять бы и здесь, да бес Тянет к родному селенью (конца нет). вернуться Известны еще длиннейшие вирши: «Позвольте вспомнить про былое» и проч. и «На дворе шумела буря, ветер форточкой стучал»; «Я видел, как в стране чужой моих собратьев хоронили» и пр., все неудачные попытки, рассчитывающие на дальнейшее развитие тюремной песни, но пользующиеся некоторым успехом только в военных каторжных тюрьмах. За ними одно досадное право — вытеснять мало-помалу самобытные перлы народного творчества. Из известных романсов пробрался в тюрьмы между прочим варламовский: «Что не ветер ветку клонит». |
